Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна
Следом за скорым на полустанок ненадолго приехал состав с военными. Он тоже шел на восток. Счастливые, вольные, захмелевшие от счастья фронтовики пели песни и стреляли в воздух. Оживившиеся торговки совали им свою снедь, а взамен ловили деньги и трофейное добро.
Интересно, если бы все русские превратились в огромную стаю скворцов – миллионы и миллионы птиц – какую гигантскую картину они изобразили бы в небесах? Одному Богу известно. Анна видела такое птичье облако в южном небе своего детства. Стая была как единый организм, который пульсировал, сжимался и переворачивался, меняя форму, становясь похожим то на цветок, то на сердце, то на ангела с крыльями в размахе. Каким-то невероятным образом каждая из птичек понимала, куда повернуть.
И сама Анна тоже – маленькая точка, летит сейчас среди миллионов подобных, не ведая, что за рисунок творит вместе со всеми, просто опять принадлежа общей судьбе. И это она, которая прежде верила в свободу собственной воли.
В Москву они въехали промозглым серым утром.
– Мы дома, Ниша.
– Вполне!
Сразу вспомнился милый веселый Вернер. Наверное, его уже не было на этом свете.
Только начинало светать. Когда их состав медленно полз вдоль перрона, из всех вокзальных репродукторов грянул новый гимн СССР. Столько раз Анна представляла свое возвращение, но не думала, что будет так торжественно.
Полотов заметил ее волнение.
– Ну вот… А прежде я один был плаксой.
На площади Белорусского вокзала зябла, встречая фронтовиков, толпа с цветами. Прибывающие с запада проходили через специальную площадку, и каждый в толпе с волнением ждал, что на ней появится его родной человек.
Послевоенная Москва выглядела сурово и бедно, но на улице Горького уже встречалось немало модниц в трофейных пальто и шляпках. Эти москвички были одеты как жительницы западноевропейских городов.
И то и дело попадались инвалиды. Они ковыляли на костылях или ехали на низких тележках в центр прямо с вокзала. У входа в продуктовый магазин стоял один такой безногий в шинели. Опираясь на костыли, он требовал денег у всех, кто проходил мимо. Ему совали мелочь. Но одна дама, выйдя с покупками, равнодушно убрала свой пухлый кошелек в сумочку прямо перед его носом.
Безногий затрясся от ненависти, замахнулся на нее костылем.
– Я за тебя кровь свою проливал! В Сибирь бы тебя выслать, суку холеную!
Услышав про Сибирь, Полотов вздрогнул.
– Мне паспорт новый получить надо, – засуетился он.
– Конечно, – ответила Анна. – И нам обоим еще прописку восстанавливать. Но первым делом, как отдохнем, в театр съездим.
За эти годы она привыкла быть сильнее и предприимчивее его. А он все нервничал.
– Долгая у нас получилась командировка. Но ведь не наша вина, правда?
– Ох, Ниша, не волнуйся ты так. Нас уже проверили.
На углу Садовой он, вдруг весь как-то взъерошившись и втянув голову в плечи, сообщил Анне:
– Вот… А здесь мне направо.
Оба остановились. Пекарская обескураженно смотрела на него.
– Меня ведь семья ждет, – объяснил Полотов. – Соскучился я по ним.
– Да-да, конечно.
Анна вдруг почувствовала себя сильно уставшей. От аккордеона ломило плечо, и чемодан больно оттягивал руку, но ставить все это на землю сейчас не имело смысла.
– Прощайте, Ниша.
Она снова была с ним на «вы», как в те невинные времена, когда они только поддразнивали друг друга.
– Зачем же прощаться? – сразу повеселел Полотов. – Мы сегодня в театре увидимся.
Анна вежливо улыбнулась.
– Обязательно!
Он поспешил к себе на Никитские ворота, а она, механически переставляя ноги, добрела до своего дома в Оружейном. Там ее дожидалась Рая, заблаговременно начавшая плакать. К приходу Пекарской у нее были красные глаза и распухший нос.
– Анна Георгиевна… Господи, Аня!
Женщины обнялись, немного отстранились, посмотрели друг на друга.
– Какая бледная! Не заболела ли? – обеспокоилась Раиса.
– Просто в дороге устала, – ответила Пекарская. Нет, она никому не расскажет о своем прощании с Полотовым.
Комната выглядела прежней, вся мебель и вещи были сохранены Раей. Лишь в углу появилась маленькая буржуйка, труба которой выходила в общую с соседями большую печь. В буржуйке горел огонь.
– Вот, поставила ее, настоящее спасение. А то зябко в комнате, – деловито отчиталась Раиса. – Доски для растопки в сарае у дворника лежат. Мы с Ринатом половину распилили.
Мамы уже не было в живых, Анна знала об этом из Райкиных писем. Во время затемнения мама подливала керосин в горящую лампу и опрокинула все себе на платье. Ожоги оказались обширными. Раиса постаралась похоронить ее по-людски.
– Она все равно бы погибла, – вздохнула Рая. – Только не в Москве, а в каком-нибудь бараке в Средней Азии.
За день до трагедии у мамы забрали паспорт и перечеркнули в нем страницы – московским немцам предстояла депортация.
Злосчастная керосиновая лампа стояла на столе.
– Третий день света нет. На электростанции у них какие-то неполадки. Но это ничего, мы уже привыкли. Главное, война кончилась.
Рая рассказала Анне про страшный октябрь сорок первого. Москвичи, конечно, еще в сентябре догадывались, что дела на фронте плохи, но в сводках Информбюро обычно говорилось о «боях на всем фронте», без подробной привязки к карте. То, что недоговаривало Информбюро, восполняли волны слухов: о немцах в Малоярославце, о предстоящей эвакуации детей, о том, что якобы исчезли командующие фронтами. Один в плену, другой ранен, третий убит. Оставалась надежда на генерала Жукова: он всех спасет!
Появление немцев под Москвой для многих стало неожиданностью. Возник страх, что столицу ничто и никто не защитит. Вдобавок замолчало радио, утром не открылось метро. Власть, которая столько лет держала народ в послушании, вдруг показалась бессильной.
Сначала паника была тихой. По улицам пополз дым, пепел черными бабочками запорхал над городом. Это москвичи жгли коммунистические книги, и организации уничтожали свои архивы. А днем зазвенели разбиваемые стекла, закричали пьяные голоса, возле магазинов и складов начали вспыхивать потасовки.
Две разных Москвы заспорили, обвиняя друг друга в предательстве. Одна пыталась восстановить порядок, другая растаскивала и громила: не оставлять же врагу. Люди суетливо тащили добро – свое или ворованное – мимо разграбленных витрин, мимо помоек, красных от выброшенной советской символики.
Ведущее на восток шоссе Энтузиастов было переполнено. Столицу покидали заграничные лимузины, «эмки» с начальниками всех рангов, а также с их барахлом и домочадцами (в окне одного автомобиля даже виднелась мордашка нервно позевывающего шпица). Ползли битком набитые автобусы, автомобили скорой помощи, продовольственные фургоны, пожарные машины. Замотанные в одеяла люди сидели в кузовах грузовиков на своих узлах и чемоданах.
А рядом по тротуару шагала тяжело навьюченная толпа. Один мужчина толкал полную вещей тачку. За ним шла его семья: две женщины, пожилая и молодая, и девочка-подросток. Другие беженцы нагрузили велосипеды или коляски. И совсем трудно пришлось тем, у кого не оказалось никакого транспорта.
– Я тоже собралась. Напялила на себя все лучшее – платья, кофты, пальто. Сижу на стуле, будто баба рязанская, шевельнуться не могу. И тут вдруг радио ожило. На полной громкости как запоет! «Вьется ласточка сизокрылая под окном моим одинешенька… Над окном моим над косящатым есть у ласточки тепло гнездышко»… А я слушаю, плачу и говорю себе – ну куда ты, дура, собралась? Выстоит твоя Москва. Не возьмет ее Гитлер.
Имя певицы, так трепетно исполнявшей по радио русские романсы, было Надежда Обухова. В те дни она подарила надежду многим.
– Потом коммунисты начали выступать с речами, – продолжала Рая. – Мол, не верьте слухам, все на защиту Москвы. Но сам-то, хозяин наш, ведь тоже сначала как испугался.
Она перешла на шепот.
– Уже и метро взорвать приказал, и правительство в Куйбышев эвакуировал. И я сам, говорит, завтра уеду. Потом думал-думал и передумал. Сказал, что только через его труп немцы сюда войдут… Это у нас на рынке Шура, с которой я спекулирую, у ее приятельницы у деверя сосед в кремлевском гараже работает, от него и знаем… Осадное положение ввели, паникеров прямо на улице расстреливали. И так сразу тихо стало! И страх куда-то пропал!
