Ульрих Бехер - Охота на сурков
А минутой позже из низины Кьявенны к нам донесся далекий протяжный перезвон колоколов с какой-то, видимо, колокольни; этот звон, колеблясь в пределах октавы, все замедляя и замедляя свой темп, звучал таинственно, обольстительно-сонно, и, когда уже казалось, что он вот-вот оборвется, он внезапно возникал вновь. Было в этом перезвоне что-то неопределенное, напоминавшее то додекафонную музыку, то импровизацию полусонного ксилофониста.
— Ах, колокольня…
— …Ты смеешься надо мной?
— Нет. Смешит меня твой вчерашний вариант перевода. Ах. Ахколокольняахколокольня, а ты не боишься, что… что нас здесь сцапают за осквернение кладбища?..
— Я же объяснял тебе, это кладбище давным-давно заброшено. Оно отслужило, вышло на пенсию. Вдобавок, как тебе известно, мне не привыкать, чтоб меня «цапали». Здесь нас не сцапают, спорим?
— Спорить с тобой всегда было ошибкой. А если все-таки кто-нибудь пройдет мимо?
— Сирио его вовремя облает.
— Ну хорошо. Только, пожалуйста, будь осторожнее.
— Осторожнее? Да ты меня не за лесовика ли принимаешь? Почему это вдруг?
— Потому что я тебя прошу.
— Разве это ответ?
— Не ответ. А все-таки будь поосторожнее, ладно?
— А давно ли ты, Ксана, стала стеклянной?
— Вот уж и впрямь богом забытая дыра! Чисто разбойничий вертеп, — зашептала Полари, с деланно-наивным смятением озираясь в тесном зале «Чезетта-Гришуны», окна-бойницы которого были задернуты выцветшими заплатанными занавесками.
Ее широко открытые, застывшие, словно в предвидении леденящих душу ужасов, глаза загадочно мерцали, отражая свет слабой лампочки в кованом фонаре, свисавшем с низкого потолка.
Порыв ветра далеким раскатом громыхнул в вытяжной трубе огромной печи, в которой потрескивал огонь.
— Да тут только душегубам место!
Мне вспомнились кубки Мена Клавадечера; они тускло поблескивали за стеклом горки, на которой стояло чучело сурка.
— Душегубам, да, — поспешил согласиться я. — Возможно, ты попала в самую точку.
— Не издевайся надо мной, мне и впрямь жутко! — едва ли не клялась Полари. — И зачем это, чтоб поужинать, Требле понадобилось притащить нас именно сюда, к вратам ада, к самому сатане…
— А разве плохой был ужин?
Тен Бройка свесил длинный нос в тарелку, хотя ее уже собирался убрать Бонжур, заменив трактирщика.
— Местная здоровая пища, — пробурчал он.
— А вельтлинское?
— Чересчур крепкое. Я предпочитаю свою обычную марку «грумелло».
Заслонка в стене взлетела вверх. Терезина Клавадечер, дочь бергамского пастуха, яблоко раздора двух братьев, один из которых — жертва несчастного случая на охоте — лежал с дырой во лбу на сельском кладбище, — выставила из окошечка пять толстых чашек, до краев полных теплым, залитым марсалой zabaione[102]. Бонжур, ужинавший на кухне, поставил четыре чашки на стол, а пятую неловко держал в руке.
— Одна порция лишняя, — заметила Пола. — C’est à vous, Jean?[103]
— Bien sûr, madame[104], — пробормотал Бонжур и повернулся, собираясь вернуть чашку на кухню.
Но я, дружески сказав: «Mais prenez place»[105], заставил его сесть за соседний стол. Тот оказался очень близко от нашего. Вот почему слуга-шофер глотал свой гоголь-моголь рядом с Полой Полари. Бросив на меня свирепый взгляд, она выжидательно уставилась на супруга. Но Йооп с чопорной обстоятельностью набивал свою трубку. Порыв ветра вновь громыхнул в трубе приглушенными раскатами.
— Господи, господи, — прошептала Пола, забыв о Бонжуре.
А грязнуха Терезина, что руки в боки стояла у окошка, была для нее пустым местом.
— Buono… il zabaion’?[106]
— Molto gustoso, — похвалил я хозяйку. — Come va il bambino?[107]
— Grazie, signore. Bene, bene[108]. — Улыбка обнажила щербатые зубы.
А как поживает ее marito[109], поинтересовался я, между прочим.
— Bene, bene. Он только-только уехал на camion[110]. Повез лес в Самедан.
Покосившись на Сирио, я задал третий, как бы случайный вопрос. Юный пес, с тех пор как мы вошли в зал, не переставал, волнуясь, обнюхивать пол и скамьи, он не обращал внимания на приказы Йоопа, не полакомился обрезками ветчины, которыми я его завлекал. А что, спросил я у Клавадечерши, заглядывал ли в «Чезетта-Гришуну» il dottore de Colana.
— Questa sera. — Он был здесь со всем своим circo di cani и уехал всего за una piccola mezz’ora[111] до нашего прихода.
Так, видимо, он опять bastante bevuto, довольно много выпил, а?
— Si, si, bastante[112].
С каким-то странным чувственно-мелодичным хихиканьем Терезина отошла в глубь кухни.
Бонжур встал, убрал чашки и направился к двери, причем — вне всякого сомнения — подмигнул мне.
— Кажется, завтра нам его нужно звать к чаю, — объявила Полари.
Теп Бройка пососав свою трубку:
— Кого? Бонжура?
— Ну, уж такой поборницы социализма Требле из меня сделать не удастся, хоть он и посадил мне кавалером к столу собственного моего шофера. Нет, господина де Колану.
Ну и снобка, подумал я.
Мы встретились, как было договорено, с итальянскими путешественниками в Сольо. Дворец патрицианской семьи Кола-па, обветшалое здание эпохи Ренессанса, очевидно, нежилое, произвел на Полу еще более сильное впечатление, чем развалины родового поместья. Результат: адвокат в ее глазах автоматически обрел право на приглашение к чаю. Дворец семейства Салис переоборудовали в гостиницу с рестораном, и Йооп намеревался там ужинать. На возражение Полы, что Ксане «в ее запятнанном состоянии никак нельзя появляться в шикарном ресторане», я предложил взамен — «Чезетту» в Сильсе.
Ветер еще раз мрачно громыхнул в печной трубе, и Пола заторопила Йоопа:
— Расплачивайся, и уберемся поскорей из этого проклятого кабака.
Мне же вдруг вспомнился тот обманчиво тихий шорох, который в прошлый раз не только меня, а всю собачью свору насторожил, то шуршанье где-то наверху, возможно на печке. Но сегодня, сейчас, не де Колана сидел, прислонясь к ней, а Ксана. Де Коланы с нами нет. Час назад он в обществе псов устроил очередную попойку и затем отбыл в своем «фиате». И Ксаны с нами тоже пет, словно бы пет. На обратном пути она как-то заметно обособилась, отключилась от окружающей действительности, в последнее время я уже не раз замечал у нее подобное состояние. «Чезетта-Гришуна», трактир, давший основание Полари, словно юной девице, разыграть перепуг, оставил ее равнодушной, более того, сидя там, она казалась сонной. На «здоровую пищу» налегла с необычным для нее аппетитом, но, словно погруженная в полузабытье, и не глотнула ни капли вельтлинского, не выкурила обычной сигареты «на десерт».
— Ооох… поо-ехали, ребятки, — сказала она, растягивая слова, точно ужасно устала. — Спаать хоочется…
Бонжур оставил «австродаймлер» на лужайке перед домом. Сейчас он включил фары, их яркие лучи прорезали даль, выхватив клин из чернеющего кедрового бора, и подъехал к дому.
— Что-то прохладно, — заспанно протянула Ксана. — Хо-ооолодно… спаать хочется. — И позволила мне застегнуть ей воротник плаща.
Терезина не проводила нас; из глубины пустынного, скудно освещенного коридора доносился визгливый плач младенца. Откуда-то сквозь ветер до нас долетел мелодичный возглас незримой хозяйки.
— Buona notsch![113]
Когда Бонжур выводил наш роскошный экипаж с лужайки, нам навстречу в гору из нижележащей деревни Сильс-Марии поднимался грузовик, судя по звуку — порожняком. Сильные прожектора «австродаймлера» — пока Бонжур еще не выключил фары — на секунду осветили его. За ветровым стеклом кабины вспыхнули, точно две горящие рядом в темноте сигары, два красных глаза. Глаза сидевшего рядом с водителем сенбернара, понял я, когда мы проехали мимо.
Наш клаксон под рукой Бонжура издал громогласный короткий аккорд. Водитель, заскрипев тормозами, прижал грузовик к обочине; я не разглядел его в полутьме, мы быстро проскочили мимо. Но уверен, что это был Клавадечер.
— Хозяин «Чезетта-Гришуны».
Полари за моей спиной приглушенно взвизгнула:
— Уж-ж-жасно! Вы видели его гла-а-з-а-а? Огненно-красные?
— Извини, это не его глаза, а собачьи. Рядом с ним сидел сенбернар, огромный пес. Кстати — ха! — у господина Клавадечера и в самом деле, э-э, красноватые глаза альбиноса.
— А что я говорю? Это были его, его глаза! Господи, да что там, Требла привез нас ужинать к самому сатане! Йооп, держи меня, у меня сейчас сердце разорвется!
Наша огромная тяжелая машина шла, подгоняемая ветром. Да, опять ветер с гор обрушился на нас, но на этот раз он дул нам не в лицо, а гнался за нами, как разбойник с большой дороги. Бонжур, точно улепетывать было ниже его достоинства, выдерживал среднюю скорость — пятьдесят километров. Выхваченные мощным светом фар, мимо нас вдоль крутого берега мелькали чугунные столбики заградительных перил. Мы проскочили Сильваплану. В городке горело лишь два-три тусклых огонька за спущенными шторами. Освещенный, хоть и безлюдный, вестибюль гостиницы словно бы возвещал, что конец мертвого сезона близок. Мимо. Опять наносы; снова мы едем по берегу Кампферского озера.
