Ульрих Бехер - Охота на сурков
— Скажите, Требла… а не кричит там кто-то?
— Нет, это ураган «Малойя», как его здесь называют. А ведь эти места защищены лесом Сувретты. Вот проедем дальше, у Кампфера будет жутковато.
— Да, но… вы же едете не к Кампферу. Куда это вы, собственно говоря, направляетесь.
— Прошу вас, Йооп, пять минут терпения.
Улица в Санкт-Морице, с которой начисто вымело все живое, раскачивалась в колеблющемся свете трех висячих фонарей. Ни одной летучей мыши вокруг них. Мы промчались по переулочкам, мимо темного полицейского участка, мимо до времени погасившего сегодня огни углового кафе господина Бенедета Кадуф-Боннара. Площадь Шульхаусплац, у горы, была все-таки защищена от ветра; тем призрачнее казалась в ее квадрате игра света и теней от пробегавших по ночному небу туч. На протестантской церкви в ту самую минуту, когда я подъехал к дому адвоката, глухо прозвучали удары, а им будто вторили чьи-то стоны — одиннадцать.
В холодном лунном свете грязно-белый фасад поблескивал, точно фосфоресцировал. За решетчатыми окнами ни огонька. Я выскочил из машины, подбежал к входной двери и нажал ручку. Заперто. Я схватил дверной молоток, тот самый, обшарпанный, кованый павлиний хвост. Стук отозвался в пустых комнатах. Я напряженно прислушался. Ни звука.
Я застучал бешено металлом о металл. Прислушался. Ни звука. И тут застучало в ответ — но совсем в другом месте: у меня во лбу.
Йооп остался в машине.
— Не визг ли там послышался?..
— Собачий? — Я был весь наэлектризован.
— Надо думать, собачий, — буркнул он. — Коровы не визжат.
Я прислушался. Еще раз застучал…
— Минуту!
Теперь и я что-то услышал. Прерывистое, глухое повизгиванье откуда-то из-за дома. С развевающейся пелериной за спиной я рванулся за угол, по булыжнику, по гравию и влетел в запущенный сад де Коланы. Визга я больше не слышал.
На земле лежали два слинявших под дождями садовых гнома и тоже словно раскачивались в бурных вспышках света во мраке. По ним я ориентировался. Передо мной — за пузатой решеткой, врезаясь в толстую стену, едва вырисовывалось в глубокой тени стрельчатое окно спальни. Над ним — выполненный сграффито герб, и, хоть краска со штукатурки давно слиняла, фигуру на гербе все еще можно было различить — павлин, распускающий хвост. В фантастическом ночном освещении линялый, процарапанный на штукатурке рисунок казался павлиньим скелетом.
— Де Колана!.. Dotlore! Гауденц!
Я выкрикивал клички спаниелей, те, что удержал в памяти. Набрал гравия и, не слишком-то соблюдая осторожность, стал швырять в пирамидальное окно. В перерывах между криками и бросками я, затаив дыхание, ждал, что раздастся хоть взвизг, хоть ворчанье или лай, — ждал, умирая от нетерпения. Но слышал лишь гул урагана, блуждавшего по усадьбе, в доме же все было тихо.
Обернувшись, я увидел фосфоресцирующих гномов, бесстрастно ухмылявшихся в свои блеклые бороды: не надо мной, но над какой-то тайной шуткой, над каким-то своим, удачно завершенным, сугубо личным делом. И тут легкий визг — близко-близ-ко — заставил меня резко обернуться. В пристройке, затененной туннелеобразной аркой ворот — двустворчатая дверь. Одна из массивных створок распахнулась и лениво ходила взад-вперед на разболтанных петлях; вот откуда это повизгивание. Я вошел внутрь, чиркнул спичкой, которая тут же потухла. Но учуял легкий запах бензина. Гараж де Коланы. Пустой.
Мы мчались сквозь лес Сувретты, шумевший, словно его листву взметнул единый безумный вихрь; через городок Кампфер. Когда мы выезжали из него, миновав огромную копну сена, где-то резко хлопнула дверь. Точно выстрел, посланный нам вдогонку. Мчались вдоль наноса, по синеватой поверхности которого ураган гнал навстречу нам, той дело сталкивая с нами сотни призрачных колесниц, тени туч. А вот и Кампферское озеро. Его волны, что катили мимо нас вдоль шоссе, увенчаны изумрудно-зелеными пенистыми кронами, словно волшебная сила вознесла сюда, в высокогорную долину, частицу ночного южного моря. Бегущие, перегоняя друг друга, тучи все снова и снова скрывали лунный диск, отчего землю озарял неестественный, точно от магниевых вспышек, свет. Кто же в такую ночь среди бесчисленных световых вспышек ищет какой-то ОДИН источник света? Конечно же, сумасшедший в поздней стадии посттравматического расстройства. Усугубленное жестокими событиями современности, оно породило у него галлюцинации.
Но что значила мертвенная тишина деколановского дома, пустой гараж адвоката? А если он еще разок завернул в Сильс-Ба-зелью и бражничает в эту минуту, окруженный своим собачьим семейством?
Вот она, та одинокая лиственница на берегу, изогнутая под напором урагана, точно натянутый исполинский лук. Я затормозил, прижимая машину к горе, и тут-то обнаружил узкую тропу, уходящую в лес, которую прежде не приметил.
— Тропа ведет на Орчас, — знал, оказывается, тен Бройка.
— Подождете меня в машине? — крикнул я.
— Я поехал, чтобы доказать нелепость ваших бредней, Требла! Ваших бредней!
Йооп был явно доволен, что знает это слово. Он вылез из машины, очень похожий на воронье пугало: кепи он надвинул на самые глаза, защищенные черно-вспыхивающими стеклами, шарфом укутал иол-лица, торчал только худой длинный нос. Мы зашагали, подставляя ветру один бок, по прибрежному шоссе, безлюдному и голому, как «кимерийцев печальный берег», который увидел Одиссей. Мой дождевик-пелерина буйно развевался на ветру; дорожное кепи Йоопа вздулось пузырем, смахивая теперь на те кепки, что некогда были непременным атрибутом фигуры с эмблемой социал-демократа на всех карикатурах, и надо же именно у тен Бройки, успел я подумать и тут же начисто позабыл о его присутствии.
Четкую шеренгу оградительных столбиков прерывала та самая лиственница. От нее до следующего столбика изрядный участок шоссе — ничем не огражден. То тут, то там каскады се-ребристо-бурлящей пены обрушивались на «печальный берег». 13 новой вспышке лунного света я разглядел: кора на высоте двух футов будто сбита неверными ударами топора.
Цепляясь за отсыревший ствол, я начал спускаться на прибрежные камни, ледяные хлопья пены летели мне в лицо, я отпустил ствол и, присев на корточки, вцепился руками и ногами в скользкий валун, чтобы не свалиться в море (ах да, всего-навсего в высокогорное озеро), увидеть что-либо мне мешали слезы, которые выжал из моих глаз ветер. К тому же меня все снова и снова окатывала пена; а потому слух отреагировал раньше зрения: я услышал стоголосый вой, визг, завыванье точно из собачьего логова.
Бег туч внезапно прервался. Лунный свет лег широким колеблющимся мостом через озеро, а в каких-нибудь десяти метрах от меня из освещенной воды торчал какой-то тупой обрубок, он металлически поблескивал, и его то и дело обдавало пеной. Но вот тучи вновь сомкнулись, и мой наблюдательный пост окутала кромешная тьма.
И тут я вновь увидел свет в озере.
Двойной красноватый луч подводного прожектора, отнюдь, не похожий на лунный свет, вонзался в берег и, отброшенный назад, освещал озеро, хотя его ежесекундно разбивал клокочущий прибой. Вся эта картина колыхалась, раздвигалась и сжималась, подобно мехам гармоники.
Въехавшая под воду легковая машина… только часть кузова выступает наружу… окна закрыты, сквозь них видно, как в безжизненно-неловкой позе в руль вцепилось призрачное существо… бесспорно грушевидный череп… вокруг неспешно плавают гигантские длинношерстые камбалы… в них едва можно узнать захлебнувшихся спаниелей…
…жуткий, чудовищный аквариум.
Сердце морзянкой застучало у меня во лбу, заглушило ураган «Малойю». Кажущаяся нереальность оборачивалась ужасающей реальностью.
Я отчаянно замахал руками, и тен Бройка отважился спуститься ко мне на валун. И тут его солнечные очки разбились о мокрый камень. А сам он судорожно вцепился, ища опоры, в мой дождевик.
— Chodverdomme!.. — заверещал он. — Chodverdomme![118]
5
Еще не достигши восемнадцати лет, Константин Джакса поступил в качестве одногодичника-вольноопределяющегося унтер-канонира в императорско-королевский тринадцатый полк артиллерийского корпуса принца фон Лобковица в Аграме. Капитан его батареи: Венцель Грубаский.
Всякий, кому случалось иметь дело с Венцелем Грубаским, мог быть уверен заранее, что сведет знакомство с профосом. Восемьдесят дней ареста записывались ежедневно в приказ и распределялись без разбора между восьмьюдесятью одногодичниками; и неизменно в приказе стояло: строгого ареста. Эти дни отсиживали на нарах в арестантской, сущем клоповнике, или в карцере, где арестованному всякий день на шесть часов надевали наручники, причем правую руку крепили к левой лодыжке.
(Из мемуаров Джаксы «Клоун-наездник»)Как ни утеснял капитан Грубаский Джаксу, однако ж ничего поделать не мог, когда спустя год того отправили в Грац на экзамен офицеров запаса и он вернулся оттуда в первом офицерском чине — «одногодичник-вольноопределяющийся взводный командир в звании фейерверкера, назначенный к прохождению практики с целью перевода в кадровые офицеры». И все-таки Грубаский сорвал производство Джаксы в лейтенанты, аттестовав его как «пригодного» вместо «в высшей степени пригодного». Но Косто взял отпуск и отправился к Янко Пеячевичу, под командованием которого служил его отец. Тот похлопотал за него перед двумя своими венскими кузенами, фельдмаршал-лейтенантом графом Юкскюль-Гилленбандом и викарным епископом («перед Икспуп-пластырьбантом и блудавым епископом»). Благодаря подобной протекции сын капрала был произведен в артиллерийские лейтенанты, а капитан Грубаский к тому времени получил чин майора.
