Ульрих Бехер - Охота на сурков
— Что же, собственно, вы, как вам кажется, услышали?
— Простите. Мне не кажется, что я услышал. Я действительно услышал. Крик.
— Крик? — несмотря на совиную серьезность, какую придавали тен Бройке очки, его губы искривила едва заметная усмешка. — Может, э-э, «Мортерач»?
— Да что вы! Душераздирающий крик. Точно… точно взвизгнула недорезанная свинья. Только раз взвизгнула…
— Och zo[86]. — Тен Бройка повернулся к машине, снял очки. — Любопытно. Любопытный факт. Сперва вы пытаетесь меня убедить, что моего Гогена украдут. Потом слышите, как визжит на Дьяволецце недорезанная свинья. — Он хихикнул, словно кашлянул. — Утешайтесь тем, Требла, что вы поэт.
Рядом с узкоколейкой по каменистой пустыне тянулась вверх дорога через перевал. Последние лиственницы на деревья даже не похожи: какие-то обугленные фабричные трубы, опутанные паутиной.
Сквозь щель в стекле, отделяющем водителя от пассажиров я слышал приглушенный голос Бонжура, его français fédéral[87] и сдержанные односложные ответы священника на мелодичном французском. Бонжур, который называл его monsieur le curé[88], не подозревал, что его подслушивают.
— Знаете анекдот об окне без гардины, monsieur le curé?
Священник утомленно покачал головой.
Бонжур слегка наклонился к священнику и, что-то прошептав ему, откинулся на спинку сиденья.
— Pas mal, hein? (Недурно, а?)
Уши священника едва шевельнулись, он, видимо, улыбнулся.
Le chef de la gare
Est en rétard,
cocu…[89] —
напел Бонжур и оборвал, подавляя хихиканье.
Уши священника едва шевельнулись, он, видимо, улыбался.
Справа от нас показался какой-то заглохший пруд, в который на севере впадал Бернинский ручей, скорее маленькое озерцо, черно-серое, словно разлитое олово, отделенное плотиной от большего, продолговатого озера, как ни странно, но совсем другого цвета, желтовато-кремового, из которого на юг вытекал другой ручей. Мы добрались до рубежа двух озер.
— Lago Nero — Lago Bianco[90], — представил тен Бройка, словно упрямый гид, оба неравных озера.
— Черно-Белый — это я.
— Это вы?.. Оба озера? Вы? — Ему, видно, очень хотелось объявить меня полоумным.
— Nero-Bianco — Черно-Белый, так назвал меня де Колана.
— А почему, собственно? — удивилась Ксана.
— Да пьян был, — решила Полари. — Вот уж верно, два сапога пара, два чудака.
— Верно, мы — два чудака и два сапога пара, — согласился я любезно и ощутил, что успел стосковаться по адвокату. Его громыхающий «фиат» был мне во сто крат милее этого роскошного экипажа. Я неприметно опять придвинулся к щели в стекле.
— А рю Блондель у Севастопольского бульвара, знаете, monsieur le curé?
Священник устало покачал головой.
— «Нумеро сет» на рю Блондель в Париже! — удивился Бонжур; неужто тому и впрямь не известен этот адрес.
— Нет, — пробормотал священник.
— Вы входите через дверь-вертушку, — шептал Бонжур мечтательно. — Une chaleur, жара, как в турецкой бане. Примерно двадцать пять девиц, и все tout nue. Complètement nue — ну, в чем мать родила, так и разгуливают, только сандалеты и какой-то розовый фиговый листок. И надо сказать, недорогое удовольствие, monsieur le curé, une trouvaille — истинная находка! И все за сто франков, французских франков…
Бонжур наклонился к священнику, что-то зашептал.
— Верно, дешево, — робко пробормотал священник.
— Вы и правда не знаете «Нумеро сет» на рю Блондель?
— Правда, не знаю, мне очень жаль, мсье Бонжур, — прошептал священник.
Разговор, видимо, был ему неприятен. Он смущенно заложил палец за крахмальный воротник, белеющий из-под наглухо застегнутой сутаны.
— А «Сфинкс», — настойчиво выспрашивал Бонжур, — его-то вы знаете? Его каждый знает, кто хоть раз побывал в Париже.
— «Сфинкс»? — нерешительно переспросил священник.
— Да. Слева за вокзалом Монпарнас. Знаете, да?
— К сожалению, нет, — вздохнул священник. — «Сфинкс» я тоже не знаю.
— Zut alors[91]. Много потеряли. Там их этак около пятидесяти, они, правда, не вовсе голые, а наполовину, большой недостаток по сравнению с рю Блондель, je l’admets[92]. Но девчонки молоденькие и груди голые. А груди, скажу я вам — des seins formidables![93]
Священник промолчал.
— С другой стороны, в «Сфинксе» дороже, чем в «Нумеро сет». Примерно вдвое. Но куда элегантнее, beaucoup plus chic[94]. Танцуют там на стеклянном полу, снизу освещенном. Sans faute[95], разница в цене окупается.
Священник промолчал.
Над восточным берегом озера Бьянко, припорошенным снегом, возвышалась монастырская гостиница. На шоссе ниже перевала взад-вперед двигались горные стрелки, скалывали лед, сыпали золу. Тут священник словно опомнился, зашептал:
— «Сфинкс»? Где это, мсье Бонжур? За вокзалом Монпарнас?
— Exactement, à la gauche[96]. Вы не ошибетесь. Сходите, monsieur le curé. Не пожалеете.
Бонжур остановил свой огромный лимузин рядом с военным грузовиком защитного цвета, священник пожал ему руку и сдержанно улыбнулся, обернувшись к нам.
— Merci bien, Messieursdames, — сказал он. — Au revoir[97].
Полари кивнула небрежно, священник горячо пожал руку Бонжуру, который ему подмигнул, вышел из машины, надел черное кепи, и тут я, смущенный до глубины души, обнаружил, что предполагаемая сутана — это наглухо застегнутая ливрея из черного люстрина с потайной застежкой, что на нем бриджи и начищенные сапоги и что он шагает к стоящему неподалеку «ситроену).
— Черт побери! — вырвалось у меня. — Ecoutez[98], как вы обращались к этому человеку? — остановил я вопросом Бонжура, который уже открыл дверцу, — Разве не «monsieur le curé»?
Слуга-шофер, слегка обалдевший:
— Лекоре, c’est ça[99].
— Ле-ко-ре?
— Mais oui, monsieur. — Он по буквам произнес имя. — Un copain de Genève[100].
— Шофер банкира Трончина из Женевы, — бросила Пола, выходя из машины.
— Хи-хи! — громко хихикнул я.
— Чего ты смеешься? — спросила Ксана.
— Я принял его за священника.
— Ко-го? — взвизгнула Полари, и перышки ее взлетели. — Этого шофера?
— Хи-хи! Именно. Черный высокий воротник сбил меня с толку. Но самое смешное… — Я замолчал, не желая выдавать Бонжура, который помогал Йоопу выйти из машины.
— Хо-хо, — вырвалось у тен Бройки, какой-то едва различимый смешок. — Очень, очень любопытно. Во-первых, вы видите, как ко мне в дом забирается вор, любитель Гогена. Во-вторых, вы слышите, как на Дьяволецце жутко визжит свинья. В-третьих, путаете шофера с епископом, хо-хо… — Он покровительственно похлопал меня по плечу. — Вы, глубокоуважаемый сударь, разоблачены. — Его белесо-насмешливый взгляд скользнул по моему лбу, — Теперь-то вы признаетесь, что вам повсюду мерещатся всякие ужасы?
— Мне мерещатся ужасы. Я разоблачен. Мне мерещатся ужасы.
После завтрака в монастырской гостинице тен Бройка пересмотрел наш экскурсионный план (согласно которому мы должны были ехать в Поскьяво), выставив весьма сомнительный предлог: переезд-де через перевал при гололедице опасен, вдобавок он забыл шапку, а его лысая голова не переносит сильных ветров. Он приказал Бонжуру везти нас назад, в «Акла-Сильву», а оттуда в долину Берджель, в Сольо.
Бонжур подъехал к «Акла-Сильве». Участок вокруг дома был обнесен канавой и двухметровой стеной, так же как и дом, сложенный из желто-красного кирпича. Теп Бройка оставил нас ждать в своем роскошном экипаже. Pie успел он исчезнуть в доме, как я увидел, что три открытых окна каминной одно за другим закрылись. (Ага, после моей болтовни о «деле Моны Лизы» червь сомнения грызет его, хоть он и фыркал, что мне мерещатся ужасы!) Когда Йооп в кремовом дорожном берете вышел из дому, из дверей выскочил маленький спаниель и мгновенно, словно черный ковер-самолет, слетел с лестницы. Тен Бройка кликнул было его назад, но тотчас передумал. А когда он, остановив машину на деревянном мостике, тщательно проверил запор у ворот (ага, червь сомнения!), то попытался убедить нас, что в «Акла-Сильву» вернулся для того, чтобы Сирио принял участие в «нашей загородной прогулке».
Мы оставили позади себя Малойю с ее ветром и съехали в Берджель; вместе с увеличением плотности воздуха у меня изменилось настроение и я полностью расслабился и даже легкую тяжесть «вальтера» в своем брючном кармане воспринял как помеху. Стремительный спуск в итальянское лето вернул краску на лица моих спутников и придал блеск их глазам, даже глазам Йоопа, который приказал вести машину по древней римской дороге. Недалеко от Промонтоиьо он назвал нам живописный замок на холме — Кастельмур.
— Кастельмур? Но ведь замок там дальше, на горе, у Стампы, кажется, тоже так называется?
