Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна

Слушая, девушки не вытирали слез. Но едва Пекарская подала им знак, приглашая подпевать, как ее голос потерялся в хоре курских соловьев. Поаплодировав, они окружили Анну, протягивали ей свои тетрадки, открытки, льнули к ней, как к старшей сестре или маме.

В бараке было холодно. Его стены пропускали ветер, печка не грела – немцы выдавали мало брикетов. Пекарская продрогла, и одна из девушек накинула ей на плечи куртку с бело-голубой нашивкой «OST». Полотов растерянно смотрел на Анну: она теперь сама казалась одной из этих русских рабынь.

Сашок заиграл плясовую, и бойкая, уперев руки в бока, дерзко поглядывая по сторонам, пошла кругом, принялась отбивать деревянными башмаками. К ней присоединились подруги. Казалось, еще немного, и они проломят хлипкий немецкий пол своим русским танцем. Одна девушка, отплясывая, плакала сквозь смех. Слезы лились по ее щекам, а она этого не замечала.

Распахнулась дверь, появились двое полицейских. Они пришли за беглым гармонистом. Сашок их ждал. Он молча встал, положил аккордеон на стол и пошел к выходу, горбясь под тычками и ударами.

– Не забирайте нашего Сашка! – закричали девушки. – Отпустите его, гады!

На шум прибежала лагерная хозяйка вместе с хромым немцем-охранником. Они стали разгонять остовок, но те не подчинялись. Бойкая сняла деревянный башмак и запустила им в охранника.

– Сволочи!

Хромоногий скрутил ей руки, она вывернулась и укусила его. Взвыв, охранник ударил ее в живот. На подмогу ему в барак ворвался здоровенный полицай. Он расстегнул тяжелую пряжку своего ремня.

– Los! – И принялся методично хлестать по лицам и спинам остовок.

Они разбегались, переворачивая скамейки, теряя свои деревянные башмаки. Забившиеся в угол Пекарская и Полотов со страхом смотрели на эту расправу. Бойкую немцы поволокли наружу. На полу остался окровавленный кокон ее марлевой повязки.

Анна так и не узнала судьбу этой девушки. Они с Полотовым вскоре уехали из лагеря. Несговорчивую фрау-hauswirtin как следует припугнули из Министерства пропаганды, и она сдала комнату, а сама отправилась в деревню к родственникам, подальше от этих русских («seien sie verflucht!») и от бомбежек.

Ее квартирка была настоящим мелкобуржуазным гнездом. На кухонном кронштейне висели вниз головами деревянные разрисованные утки. Стену украшали вышивки с советами, что после обильной еды необходимо стоять или ходить. Даже фюрер на портрете казался просто милым дядюшкой, почти родственником: на его полувоенном мундире не было знаков отличия, лишь несколько скромных наград и партийный значок.

Солидно тикали часы, а в темноте увешанных кружевами буфетов поблескивали разные кофейники, хрустали, вазочки и пивные кружки. В ящиках лежали похожие на крошечные грабли вилочки для сардин, разные кисточки – от кондитерских до тех, которыми обметают края шляп. О предназначении многих мелочей домашней утвари можно было только догадываться.

Полотов взял в руки совочек и щеточку для сметания крошек со стола.

– Комфортабельная цивилизация… Но не культурная, нет! Культура – это человечность. А они завтракают, отставляют свои чашечки, разминаются для пищеварения и выходят из своих пряничных домиков убивать людей, которые не похожи на них.

Анна усмехнулась.

– Ниша, у нас совсем никого не убивали?

Он быстро нашел ответ:

– У нас боролись за счастье для всех народов. А эти – за пиво и колбасу только для себя, любимых.

Спальня тоже была воплощением немецкого уюта. Над камином висел портрет курносого юноши в военной форме. Это был сын хозяйки. Рядом с камином стояло чучело петуха, а на полке была выставлена целая армия безделушек. Среди них выделялась русская шкатулка с храмом Христа Спасителя и гравировкой «На память о незабвенном Т.Л.Д. 1904. Москва». Сын фрау, пока не пропал без вести, присылал ей подарки с Восточного фронта.

Над альковом было начертано «Es war einmal». Жили-были… Этими словами начиналась почти каждая сказка братьев Гримм. Фрау активно интересовалась чужим житьем-бытьем: к окну было прикреплено зеркальце заднего обзора, с его помощью можно было подглядывать за соседями и прохожими.

В окне маячила старая кирха, а за ней начинался божественный оазис Тиргартена с его мраморными статуями и бюстами. Пекарская и Полотов полюбили гулять по его окрестностям, по засаженным каштанами и липами улицам. Сочетание старых домов и новых, тоже серых имперских зданий, производило сильное впечатление.

Все новое было сложено из циклопических блоков. Никакой витиеватости, только прямоугольники проемов под каменными орлами. Архитекторы Третьего рейха не признавали плавных линий. А рядом хранили классическую красоту старинные фасады с изысканной лепниной. Никто не показывался за их арочными окнами и зеркальными дверями. Лишь иногда мелькала прислуга.

Гуляя, Анна пыталась представить, что всю жизнь прожила в этом странном городе, и прислушивалась к своему сердцу: отзовется ли? «Du bist deutscher, meine tochter. Моя дочь, ты – немка»… Нет, ничего не отзывалось. Знаменитый берлинский воздух не опьянял ее.

Сердце принадлежало Киеву и Москве. Хотя Киева больше не существовало. Древний центр города, самые родные места: Крещатик, Фундуклеевская, Ольгинская и Николаевская улицы с их магазинами, кафе, библиотеками, кинотеатрами – были уничтожены взрывами и пожарами еще в первый год войны.

А Москва сохранилась, какое счастье. Что-то сейчас с мамой, как там она справляется? Анна надеялась, что Рая заботится о ней.

Незаметно пришла весна. В Берлине не было буйства прибывающей воды, просто вдруг заголубело акварелью небо. Оно было бескрайним в этом просторном районе посольств, отелей и богатых вилл.

Возле пруда кормила уток пожилая бюргерша в шляпе с длинным пером. Она бросала хлеб из своей корзинки, и ее обвислый подбородок колыхался от ласковых булькающих звуков.

– Квэтч-квэтч-квэтч, мои марципановые глазки.

Птицы торопились поймать угощение. Бархатисто шипели, вылавливая крошки, зеленоголовые лоснящиеся селезни, размеренно крякали их невзрачные подружки. Растроганная собственным великодушием бюргерша улыбнулась бледному мальчику-остовцу, который стоял у воды и завороженно наблюдал, как хлеб исчезает в утиных клювах.

Бывших советских людей в городе встречалось немало. Легко было узнать власовцев, хотя они и носили немецкую форму. И русских девушек ни с кем нельзя было перепутать. Колонны новоприбывших остовок шагали по трое в ряду: деревенские – с мешками, городские – с чемоданами. У них были высокие скулы, статные фигуры с тонкими талиями и крепкие стройные ноги, но их красота выглядела униженной.

Нарядные фрау и фройляйн гордо несли мимо них свои головы в одинаковых прическах. Немки знали себе цену, пусть их и называли самыми некрасивыми женщинами Европы. Но кто называл-то? Какие-то негерманцы: французы и американцы, чье мнение мало что значило.

Остовцы были самыми бесправными из славян. Это чехи повсюду ходили свободно и без нашивок. И поляков много куда пускали, хотя они и носили желтый ромб с латинской «Р». Русских немцы в лучшем случае не замечали. А если замечали, презрительно бросали: «Русише швайн!» Даже к концу войны, когда стало побольше свободы, остовцев могли выгнать из транспорта, или из очереди за билетами в кино, или из деревенской таверны: «Raus, вон!» Русские, если появлялась возможность, не оставались в долгу.

В трамвае бюргер в зеленой баварской шляпе шелестел своей газетой прямо над головой Анны, его лицо все больше мрачнело от напечатанных новостей. Трамвай резко остановился, мужчина схватился за поручень и прошипел:

– Шайзе!

В вагон запрыгнула группа русских парней. Нашивок на их одежде не было, но Анна сразу признала своих. Один, проходя мимо бюргера, вытащил у того что-то из кармана. Это были продуктовые карточки. Анна встретилась с вором взглядами. В его злых глазах мелькнуло удивление: почему хорошо одетая фрау вместо того, чтобы поднять шум, отворачивается к окну?