Странник века - Неуман Андрес Андрес

Ханс вернулся на постоялый двор с чувством жажды в коже и пустотой в груди. Выходить никуда не хотелось, все еще погруженный в разговор с Софи, он предпочел утопить себя в старом диване. Лиза еще не успела лечь спать и поспешила разогреть ему остатки хозяйского ужина. Увидев ее с тарелкой и кружкой в руках, Ханс даже растрогался. Большое спасибо, сказал он, тебе не стоило так себя утруждать. Вам не за что меня благодарить, ответила она, стараясь держаться как можно суше, это всего лишь моя обязанность. Но легкий румянец на ее щеках говорил о другом. В таком случае, улыбнулся Ханс, позволь поблагодарить тебя за то, что ты так хорошо выполняешь свои обязанности. Спасибо! машинально ответила Лиза. Но тут же спохватилась и весело рассмеялась.

Она немного посидела рядом с ним, засунув ноги под край дивана. Где твой отец? спросил Ханс. Спит, ответила Лиза. А мать? спросил он. Пытается уложить Томаса, сказала она. А ты? спросил Ханс, тебе не хочется спать? Не очень, ответила Лиза. И добавила: А вам? Мне? удивился Ханс, мне нет, ну разве самую малость. Значит, вы сейчас пойдете к себе? спросила Лиза. Пожалуй, да, ответил он. Принести вам еще свечей? спросила Лиза. Пожалуй, нет, ответил Ханс. Лиза смотрела на него так пристально, как может смотреть только истинное простодушие или крайняя развращенность. Но Ханс знал, что Лиза еще слишком мала, чтобы быть столь развращенной. Тогда спокойной ночи, сказала Лиза. Спокойной ночи, Лиза, ответил Ханс. Он встал. Она потупилась и принялась сдирать лохмотья кожи с пальцев.

Когда Ханс поднимался по лестнице, его остановил Лизин голос. Вы ведь не скажете мне, что у вас в сундуке? спросила она, возя одной ногой по полу. Ханс обернулся к ней с улыбкой. Целый мир! ответил он.

Концентрическими кругами расходится тишина от сердца Рыночной площади к желтоватым, сумрачным переулкам, от призрачного шпиля Ветряной башни к покосившимся стенам церкви Святого Николауса, от высоких ворот к решетке кладбища, от утомленной брусчатки к спящей, зловонной, удобренной для весенних работ земле, и дальше, дальше.

Когда ночной сторож, миновав угол Шерстяного переулка, исчезает в узкой Молитвенной улице, когда его клич распадается на эхо: …домам, все!..били восемь раз!..не жгите!..Бог нас все-е-ех!, когда его пика с освещенным наконечником тает в ночи, тогда, как и в другие ночи, из темной полосы выступает некто неизвестный, теперь становятся видны и черные поля его шляпы. Руки в облегающих перчатках лежат в карманах длинного пальто, под выжидающими пальцами — нож, маска и веревка.

Где-то раздаются легкие шаги, торопливые каблучки пересекают улочку. Перчатки в карманах натягиваются туже, поля шляпы опускаются ниже, маска накрывает лицо, и смутно различимая фигура начинает двигаться вперед.

Над Вандернбургом круглится песочная луна, неприкаянная луна, луна без места.

II. Что-то вроде сердца

Втот день, когда весна нагрянула в Вандернбург, госпожа Цайт проснулась в удивительно хорошем настроении. Она суетливо носилась по дому, словно солнечный свет был почетным гостем, которого ей следовало достойно принять. Пока господин Цайт с чашкой остывающего кофе в руке читал за конторкой газету «Знаменательное», его жена и дочь чистили и смазывали жиром печные щипцы и лопатки, собираясь унести их на задний двор. Время от времени Лиза принималась разглядывать свою руку, изумительную белизну которой уродовали перепачканные сажей царапины. И тогда госпожа Цайт ее поторапливала. Ты уже вычесала войлок в матрасах? спросила она, заботливо убирая прядь волос, упавшую дочери на глаза. Лиза вытерла запястьем лоб: Только в седьмом номере, мама. И все? удивилась госпожа Цайт, а в других? Я как раз собиралась в другие, ответила Лиза, когда вы, мама, меня позвали, и я спустилась вниз узнать, что вам нужно, и так с тех пор у меня не было времени. Ничего, дорогуша, сказала госпожа Цайт с неожиданной, украсившей ее улыбкой, ты доделай все тут, а там я сама разберусь.

Все, что еще недавно было истеричными засовами, замурованными ставнями и тусклыми окнами, вдруг, в одночасье, превратилось в вихрь неугомонных дверей, сверкающих стекол и распахнутых створок. Из окон постоялого двора, да и всего города, свисали, словно высунутые языки, гобелены, ковры и портьеры. Девушки на улицах больше не утыкались взглядом в землю, а шли с высоко поднятой головой. Их наряды посветлели, а на волосах покачивались соломенные шляпки с букетиками маргариток. Встречные молодые люди раскланивались с ними и чувствовали запах ванили. Эльза свернула на улицу Старого Котелка. В одной руке она держала зонтик, в другой — лиловую записку.

Ханс сидел на сундуке, устойчиво расставив ноги, и брился, поглядывая в пристроенное на полу зеркальце. Сонливость никак не отклеивалась от кожи, и все никак не проходил испуг, спровоцированный Лизой, которая без стука — по крайней мере, Ханс его не слышал — ворвалась в его комнату делать уборку, когда он был еще не одет. Ханс зевал в акварельное зеркальце. Ему вспоминались какие-то эпизоды вчерашнего Салона. Табакерка с нюхательным табаком, которую несколько раз, то ли из вежливости, то ли от неприязни, предлагал ему Руди. Словесные перепалки с профессором Миттером, никогда не терявшим над собой контроль. Собственные комментарии, гораздо более пылкие, чем ему того хотелось. Заливистый хохот Альваро. Осторожные взгляды Софи. Свои негромкие шутки, успешно достигавшие ее ушей. Манеру, в которой.

В дверь постучали.

На пороге снова стояла Лиза, которая на сей раз, вместо того чтобы сразу вручить ему лиловое послание, уставилась на его невыбритый подбородок и остатки легкой щетины над верхней губой.

Отложив лезвие, Ханс сел читать записку. Он развернул листок и улыбнулся, увидев в нем всего лишь это:

Он обмакнул перо в чернила и отправил Лизу в дом Готлибов с письмом, содержавшим только:

Ответ не заставил себя ждать:

Ханс ответил, ощущая во всем теле приятную щекотку:

С очередной спрятанной в глубине корзины запиской, обходя людные улицы, Лиза курсировала в дом Готлибов и обратно. Тщетно пыталась она хоть что-то выведать у этих строк, расшифровать хотя бы часть непостижимого кода, отыскать хоть какую-нибудь картинку, какую-нибудь готовую выдать свой секрет деталь. Ей удалось лишь заметить, что в записках нет цифр, а это означало, что писавшие не договаривались о свидании. В этом она не ошиблась, но случайно, потому что Ханс и Софи писали время прописью.

Лиза в очередной раз постучала в седьмой номер и отдала Хансу очередную записку, содержавшую такой ответ:

Так продолжалось все утро, пока не подошло время идти обедать с Альваро. Не заходя в таверну, Ханс отправился на тот угол площади, где обычно останавливался шарманщик. Там он недолго послушал мазурки, польки и аллеманды. Франц, вроде бы поглощенный изучением очередных архитектурных перестановок, за музыкой тем не менее внимательно следил и махал в такт хвостом. Окончание зимы явно взбодрило вандернбуржцев: на тарелке шарманщика оказалось шесть или семь медных монет. По заведенной традиции, старик подмигнул Хансу, не прекращая вращать ручку шарманки. Ханс в ответ помахал ему рукой, давая понять, что скоро они увидятся, но помахал как-то округло, невольно копируя движения шарманщика. Старик радостно кивнул, поднял брови и указал глазами на тарелку. Ханс рассмеялся и потер руки, словно увидел гору сокровищ. Свесившийся мягкий язык Франца вылизывал сладкий мед полудня.

Вскоре шарманщик сделал перерыв и сел закусить принесенным из дома хлебом и салом. Пока они с Францем завтракали, их приметил возвращавшийся из церкви отец Пигхерцог и подошел поближе. Франц поднял морду и вопросительно тявкнул. Мил человек, сверху вниз обратился к шарманщику отец Пигхерцог, неужели тебе удобно сидеть здесь, на голой земле? ежели у тебя нет для этого другого места, то в нашей столовой для престарелых тебе предложат пищу и кров, и все это бесплатно, ты согласен, сын мой? Шарманщик перестал жевать и оторопело уставился на священника. Отец Пигхерцог улыбался, держа сплетенные пальцы у самой груди. Шарманщик проглотил сало, вытер рукавом уголки рта и сказал: Сударь, насчет столовой, это вы удачно придумали, надеюсь, что престарелым она пригодится. Закончив свою речь, он снова вонзил зубы в бутерброд, а отец Пигхерцог пошел дальше, сокрушенно вздыхая.