Странник века - Неуман Андрес Андрес

Ну как? спросила госпожа Питцин, заливаясь краской. С завидной изворотливостью Софи нашлась с ответом: вы так превосходно музицировали! Чтобы вывести из летаргии госпожу Левин, Софи предложила ей исполнить что-нибудь в четыре руки с госпожой Питцин. Остальные поддержали ее идею восклицаниями, уговорами, удвоенными уговорами и, наконец, аплодисментами, когда госпожа Левин, страдая, встала и огляделась вокруг с таким видом, словно удивлена, что стоит на ногах. Она робко подошла к инструменту. Колоколообразные бедра госпожи Питцин переехали к краю банкетки. Спины дам распрямились, плечи напряглись, и они атаковали Бетховена с дружным рвением, несколько превышавшим пределы благоразумного. Вопреки ожиданиям Ханса, госпожа Левин оказалась прекрасной пианисткой и умело маскировала ошибки и пропущенные ноты своей напарницы. Все это время господин Левин не отрываясь смотрел на банкетку, но вовсе не на юбку жены.

Ближе к полуночи вечер завершился чтением классиков. Госпожа Питцин просила почитать Мольера, Альваро вспомнил о Кальдероне, а профессор Миттер выбрал Шекспира. Господину Левину пришел на ум Конфуций, но в доме Конфуция не оказалось. Ханс промолчал, он предпочел разглядывать пушок на руках Софи, менявший свой вид, цвет и вкус (как он предположил) в зависимости от попадавшего на него света. Несмотря на протесты хозяйки, она единогласно была избрана чтицей подобранных гостями отрывков. Хансу интересно было услышать ее чтение, и не только потому, что в это время он мог безнаказанно ее разглядывать, но и потому, что в голосе любого чтеца всегда старался уловить эротические модуляции. Он не знал, что примерно тем же самым любит заниматься и Софи. Поэтому его взгляд, то блуждавший вокруг, то рассеянный, то пристальный, беспокоил ее и волновал, второе, пожалуй, даже больше, чем первое.

Ханс заметил, что, не имея красивого голоса, Софи умела менять его с нужной интенсивностью, достигая убедительного, но не напыщенного тона, избегая как монотонности, так и аффектации, четко артикулируя, вытягивая губы почти как для поцелуя, продуманно акцентируя, чуть задерживаясь на ударных гласных и почти игнорируя безударные, перелетая, словно на качелях, от звонких согласных к глухим и используя пунктуацию сообразно удобству дыхания, а не правилам грамматики, наслаждаясь паузами, но не затягивая их слишком долго. Одним словом, чувственно услаждая себя, а не слушателей. Ханс подумал: Это невыносимо. Он прикрыл глаза, ему хотелось стать воздухом, проникнуть в горло Софи, циркулировать в нем. Теплыми флюидами растекаться по ее шее. Она читает текст, как иные пьют чай, подумал Ханс. Ассоциация показалась ему абсурдной, но вдруг он почувствовал жажду, облизнул пересохшие губы и тут только заметил, что утратил нить повествования. Какую-то часть его мыслей Софи сумела прочитать, потому что, закончив предпоследний отрывок, она умолкла, закрыла книгу, заложив указательным пальцем страницу, и протянула ее Хансу со словами: Любезный сударь, прошу вас порадовать нас чтением последнего абзаца. Сказав это, она расправила юбку, не спеша закинула ногу на ногу и наклонилась вперед, глядя на Ханса с провокативной улыбкой. Ее взгляд уперся в его горло, в выступающий кадык — гнездовище слов. Начинайте, сказала Софи, явно наслаждаясь ситуацией, мы вас слушаем.

Стоя у дверей, ни один из них не решался закруглить разговор. Все гости разошлись, Софи и Ханс простились с каждым, не двигаясь с места, делая вид, что договаривают последние слова и никак не могут договорить. Между ними проносился странный, вызывающий дрожь ветерок. Из-за невозможности жадно ее расцеловать и покончить с этой невыносимой ситуацией, Ханс отводил душу злыми фразами, намеренно обращаясь к ней «Frau». Фрейлейн, поправила его Софи, я пока не замужем. Скоро будете, возразил Ханс. Вы сами сказали: скоро, ответила она, но не сейчас.

Они стояли молча, очень близко друг к другу, терзаемые одинаковой злостью, пока Софи наконец не сказала: Не будьте так нетерпеливы, я приглашу вас на свадьбу.

В череде незаметно бегущих дней они продолжали общаться на «вы», повторяя одни и те же вежливые обороты, перенимая друг у друга официальный тон, но вкладывая в эти однообразные слова все больше нетерпеливой музыки, смакуя ее все откровенней. Внешне ничего не менялось. Оба вели себя с должной сдержанностью: Софи прятала смущение за вполне уместной отстраненностью, а Ханс подавлял мучительное волнение абстрактными рассуждениями и книжными цитатами. Софи черпала силы в горячности дебатов, в критическом настрое, который умышленно напускала на себя во время диалогов с Хансом. Ему же, в свою очередь, удавалось сохранять видимое спокойствие, концентрируясь на теме спора, углубляясь в собственную аргументацию. Каждую пятницу, ближе к полуночи, после Салона они разговаривали в коридоре, готовые вроде бы распроститься, но почему-то никак не прощались. И при этом старались быть на виду у Эльзы или Бертольда, подчеркивая, что вовсе не скрывают того, что им надо было скрывать. После первой записки Ханс регулярно посещал чаепития в доме Софи. В такие вечера господин Готлиб выходил из кабинета, присоединялся к ним, и все трое вели дружескую беседу. Хозяин дома по-прежнему был приветлив с Хансом, но уже не так разговорчив. Теперь Ханс стал другом его дочери, и господину Готлибу пришлось немного отступить, чтобы не выглядеть докучливым папашей, но главное, чтобы наблюдать за Софи, не теряя нужной перспективы. Непростой характер дочери господин Готлиб изучил давно. Он знал, что достаточно любой стычки или явного запрета, и она, проявляя пугающее упорство, сделает все, чтобы настоять на своем. Так что разумнее было оставить ее в покое, но внимательно за ней следить.

Если бы Ханс мог размышлять хладнокровно, он бы понял, почему Софи ведет себя с ним так неровно. Когда они сталкивались в споре и беспокойно смотрели друг другу в глаза, она всегда ему возражала. Когда же кто-то из гостей критиковал его мнение, наоборот, дипломатично вставала на его защиту. Но эти нюансы пока не слишком бросались в глаза. Отчасти потому, что мир жестов не прозрачный, как стекло, а зеркально отражающий. Кроме того, у каждого из гостей были личные причины интерпретировать эти нюансы по-своему.

Руди Вильдерхаус, обычно не принимавший участия в спорах, что, в свою очередь, не подогревало его интереса к ним в целом, был слишком уверен в своей позиции, социальном статусе и роли жениха, чтобы открыто проявлять беспокойство. Вернее, беспокоиться ему не пристало, в противном случае он опустился бы до уровня этого безродного чужака. Профессор Миттер, казалось, не удивлялся сдержанной, но неизменной солидарности Софи с Хансом, поскольку (как он знал из опыта первых месяцев собственного пребывания в Салоне), будучи умелой хозяйкой, она взяла себе за правило защищать новичков, чтобы удержать их в Салоне надолго. Не зря эти встречи, начавшиеся с трех-четырех человек, теперь посещало вдвое больше людей. С другой стороны, страстный и несколько непредсказуемый характер госпожи Готлиб оправдывал в глазах профессора ее стремление оживлять спор, вставая на сторону тех, кто оказался в меньшинстве. На деле же чаще всего выходило так, что этот вздорный Ханс оказывался в меньшинстве. В любом случае (окончательно успокаивал себя профессор) Софи всегда отводила особое, можно сказать, почетное место ему, профессору, ссылалась на его мнение как на эталонное и считала его отправной точкой любой дискуссии. Возможно, что-то подозревала госпожа Питцин, укрывавшаяся за своим хихиканьем и вышиванием. Но ей слишком импонировало присутствие молодого гостя, слишком нравилась новизна, чтобы углубляться в подобные размышления. Что же касалось господина Левина, который уважал профессора Миттера почти так же, как боялся, то не самой благородной стороной своей расчетливой натуры он радовался появлению Ханса. Не потому, что господин Левин разделял его взгляды, а потому, что они наносили удар по обожествленному чванству профессора, так любившего цензурировать самого господина Левина. Альваро с первой встречи принял сторону Ханса и откладывал любые разногласия с ним до встречи в таверне за кружкой пива. И поступал так не из лояльности, а по убеждению: он еще никогда не встречал в Вандернбурге столь созвучного его душе человека, который одним своим появлением сумел скрасить его одиночество. А госпожа Левин? Госпожа Левин хранила молчание, хоть и хмурила чело, раздумывая неизвестно о чем.