Ведуньи из Житковой - Тучкова Катержина

Поначалу Дора старалась проскользнуть в магазин незаметно, чтобы не скрипнула входная дверь, и спрятаться где-то между стеллажами так, чтобы пан Оштепка не знал о ней.

Она боялась, как бы ее не выставили, потому что сидеть, листая книги, а потом ни одной не купить — для этого же есть библиотеки, а не букинистические магазины! Но какое там! Продажа книг была пану Оштепке так же безразлична, как то, будет ли его колбаса лежать в булке или между двумя ломтями черного хлеба. Его интересовали исключительно новые поступления, и, если полюбившиеся ему книги не покидали магазина, он только радовался. Свою зарплату он получал независимо ни от чего, социалистический рынок того времени был щедр к нему, а остальное его не касалось.

Все это он объяснил ей позже, когда в один прекрасный день завел с ней разговор, в завершение которого даже пригласил ее к себе в святая святых, чтобы она с высоты его положения обозрела все богатства запыленного букинистического магазина. Очень скоро территория за прилавком стала и ее заповедной зоной. Она сидела на верхней ступеньке низкой деревянной лесенки за спиной пана Оштепки, читала книжки и с удовольствием слушала, как он тихо и тщательно пережевывает пищу.

Его коньком была авиатика — по ней он аккуратно складировал под прилавком груды книг и рассыпающихся журналов, страницы которых пестрели изображениями всевозможных аэростатов, автолетов и самолетов. Ну а Дора быстро облюбовала для себя стеллажи с книгами по этнографии: ее восхищали фотографии народных костюмов из ближних и отдаленных моравских деревень и поражали вариации всяких обычаев, изменявшихся от одного места к другому. Хотя многое она знала и сама, мир народного искусства и традиций ее завораживал. В стопках рядом с ней высились книги Зибрта, Нидерле и Вацла-века [13], благодаря которым она вновь погружалась в воспоминания о Житковой.

— Вот что я нашел о твоем крае, — говорил время от времени пан Опггепка, извлекая откуда-нибудь книгу, к которой Дора с восторгом тянула руку. Так он однажды положил перед ней пачку разрозненных страниц в переплете без корешка, завернутую в газетную бумагу.

—. Смотри, «Житковские ведуньи», — обронил он как бы между прочим, посмеиваясь над жадностью, с какой Дора ухватила книжку.

В это небольшое сочинение Йозефа Гофера она погрузилась немедленно. Возмущалась абсурдным очернением ведуний, с которыми автор на пожелтевших страницах сводил свои счеты, и, наоборот, смеялась там, где узнавала черты характера колоритных жителей Ко-паниц. Все эти персонажи, женщины и мужчины, были ей хорошо знакомы. Они совершали такие же поступки, к каким она привыкла, одевались так, как и в ее время одевались некоторые деревенские тетушки, и речь их была точно такой же, какая до сих пор звучала в ее родной Житковой. В тот день до своего ухода она успела прочесть половину книги — и в первый раз, расстегнув молнию на кармашке для мелочи, дала пану Оштепке пару монет. Он только махнул рукой. Это было самое прекрасное, что для нее кто-либо сделал за все долгие годы, проведенные в интернате.

Ее вынужденное пребывание там продолжалось три года.

Поначалу она не верила, что все это займет больше нескольких дней. Ну, может быть, недель. То, что в стенах этого учреждения ей суждено достичь совершеннолетия, Доре и в голову не приходило. Но она жестоко ошиблась: тянулись недели, месяцы — и наконец за решетками интерната она стала совершеннолетней.

Этот момент Дора помнит очень хорошо. Был предпоследний день октября. Она проснулась пасмурным утром и почувствовала себя так, как если бы позади осталось не несколько суровых лет, а целое столетие. Детство, хотя оно для нее только-только закончилось, было уже таким далеким…

В тот день многое изменилось. Лучше всего было то, что отныне на нее перестали распространяться строгие правила внутреннего распорядка воспитательного учреждения. Она в одночасье превратилась в полноправного человека, которому стены интерната должны были служить лишь укрытием: как только она сдаст экзамены на аттестат зрелости, государство наконец-то предоставит ее собственной судьбе. Больше никто не считал, на сколько минут она опоздала на общий ужин, и даже не проверял, появилась ли она за столом вообще. Запреты были сняты, а новых пока никто не придумал. После дня рождения, который пришелся на среду, ее больше не смели тронуть, и она с нетерпением готовилась к пятнице.

В Житковую она приехала первым же послеобеденным автобусом.

С колотящимся сердцем поднималась она к зданию национального комитета, оглядывая по дороге широкие склоны с высушенной травой, которую уже шевелил осенний ветер, густые лесные заросли на холмах, дома, разбросанные по косогорам. Только их, то есть Сурменин, дом за гребнем горы не был пока виден.

Она нервничала, потому что уже через пару минут надеялась все узнать. От нее больше не могли отмахнуться, не могли, как множество раз прежде, переадресовать в другое место, переключить на другие телефоны, по которым опять же на ее вопросы никто не отвечал. Люди больше не могли бы увертываться, растерянно пожимая плечами: это она распознавала даже по телефону, трубку которого в последние три года, запершись в кабинке переговорного пункта, столько раз бесполезно подносила к уху.

— Дорка, ну это разве что потом, когда ты уже будешь совершеннолетняя… — заканчивала короткую беседу с ней Горчикова, которая работала в национальном комитете.

И вот в эту пятницу она уже была совершеннолетняя — и полная решимости, как никогда раньше. Даже упряжкой волов ее оттуда не вытащат, покуда не скажут, где сейчас Сурмена и Якубек. Даже упряжкой волов, подумала она, постучав в кабинет Горчиковой, а затем направившись прямиком к председателю. Проведя у него чуть меньше получаса, она опять вернулась к Горчиковой.

— Ну что, все узнала? — та придвинула ей стул и подала стакан бузинного сока.

Дора кивнула.

Она и подумать не могла, что после стольких безуспешных попыток узнает все и сразу. Обошлось без выплескивания накопившейся в ней злобы, без споров, для которых у нее были наготове десятки доводов. От нее вообще ничего не потребовалось, достаточно было сесть и выслушать председателя, который тоже явно подготовился к ее приезду.

— Дорка, я не буду тянуть резину, нам обоим это ни к чему. Ты все равно узнала бы все в районе или внизу, в кооперации. Так вот, слушай: Якубека отправили в учреждение для умственно отсталых в Брно, а Сурмена — в лечебнице в Кромержиже. Оба ваши дома свободны, забирать их мы не стали, кому они нужны, эти развалюхи среди гор, так что можешь заселиться, куда хочешь. Ключи мы для тебя сохранили — вот они, бери.

Дора ничего ему не ответила. Она вышла от председателя и рухнула на стул напротив Горчиковой, беспомощно теребя две связки ключей.

— Держись, девочка, держись, силы тебе понадобятся, — гладила ее по коленке Горчикова, одновременно втискивая в руку стакан соку.

И они ей и вправду понадобились, да еще как! Потому что хождение по мукам с целью выяснить, где находятся Сурмена и Якубек, только начиналось. Прошло еще немало времени, прежде чем она получила наконец возможность навещать их по воскресеньям. Но мысль об этих воскресеньях, этих нескольких послеобеденных часах, когда она сможет видеть своих близких, стала для нее средоточием вселенной, единственным, ради чего, как казалось ей в оставшиеся месяцы в интернате, стоило жить. Крохотный луч света, пробивающийся сквозь глухой монолит дней, придавал ей сил, вселял надежду. Надежду на то, что жизнь еще может вернуться в старое русло. Она была полна решимости вновь соединить судьбы их всех.

Только надо было придумать как.

Эта мысль донимала ее бессонными ночами, когда она ворочалась на кровати в комнате, где спали остальные девочки, не давала ей сосредоточиться на учебе во время уроков, после которых она бесцельно бродила по городу, упорно размышляя…