Ведуньи из Житковой - Тучкова Катержина

Багларка что-то с сомнением буркнула, но Сурмена продолжала:

— Я так и не поняла почему, но между мамой и Иреной издавна пролегла пропасть. Не знаю, случилось ли это еще до того, как к Ирене стали приходить ангелы, но думаю, да. Она рассеянная была и нетерпеливая, травы собирать и сортировать не хотела, ее это не интересовало, учиться нашему делу напрочь отказывалась. Жила в своем мире. Никто ей был не нужен — разве что пес, который у нас тогда был. Она по горам с ним ходила, под липой на развилке дорог или у валунов на холме сидела и — разговаривала. Мы тогда думали, что Ирена с собакой беседы ведет, но позже она объявила, что говорит с ангелами. Может, мать надеялась, что отец поркой, а священник угрозами укротят ее и она покорно вернется к ней. Может, как раз потому мать в это никак не вмешивалась. Но все обернулось совсем иначе. Ирена вконец обезумела и успокаивалась, только когда возвращалась после бесед со своими ангелами. Я ее не понимала.

По деревянной столешнице стукнули донышки пустых кружек.

— И со временем дела становились все хуже и хуже, а уж когда родители наши померли, так и вовсе… Она бегала из дома в дом, у мужиков на ночь оставалась, на танцах резвилась и однажды вернулась переспавши. Зря я ей что-то втолковывала, она меня не слушалась, мол, взрослая уже и может делать что хочет. Тогда-то я подумала, что у нас в доме просто прибавится ее ребенок, а в остальном все будет по-старому. Но оказалось, что на следующее воскресенье у нее было назначено оглашение в костеле, и я только от священника узнала, с кем она связалась! Веришь, если по мне, так было бы в сто раз лучше оставить ее с ребенком у нас, чем отдать за Идеса. Но меня никто не спрашивал. Хорошо хоть, что они построили себе дом на пустоши напротив, которую наши отписали Ирене, так они по крайней мере были у меня на глазах.

— Господи Боже, да я б своих дочерей растерзала, кабы они у меня так озоровали! — сказала Багларка. — Тем более с таким, как Матиаш Идее!

— Да. Думаю, это была ее самая большая ошибка. Я пыталась ей отсоветовать. Да и все пытались, но она никого не слушала, хотя с ней и говорили по-хорошему. Мне кажется, что и ангелы ее разубеждали, но у них ничего не вышло. Может, потому-то она с ними и распрощалась и перестала общаться. Так или иначе, с тех пор все изменилось. Насколько я могу судить по тем нашим редким встречам, когда Идее разрешал ей зайти ко мне, она уже не жила, а словно летела в пропасть. И дети ее не спасли. В первый раз у нее случился выкидыш, во второй тоже, а Дора была девочка. Когда я на другой день после родов пришла проверить, все ли в порядке, у нее была разорвана губа и пол-лица заплыло так, что и глаза было не видно. Избил ее и ушел. А вернулся только на четвертый день. Ясно, что такую тягость Ирене было вынести невмоготу. Да и кто бы это вынес — вечно приспосабливаться к сумасбродным выходкам пропойцы. Он гнул ее в дугу, пока она не растеряла последние остатки воли и разума. Позволял себе лупить ее почем зря, приходить домой набравшись, проигрывать в карты их вещи — а она все равно считала, что это ее вина. Что она что-то не так сделала, не успела, испортила. Что родила ему вот таких детей: девочку и… урода. Она то сумасбродничала, то психовала, то унижалась перед ним. Ни к чему хорошему это привести не могло.

Дора облизнула сухие потрескавшиеся губы. Полуденный зной обжигал ее.

— Бедная Ирена, — вздохнула Багларка.

Сурмена раздраженно цокнула языком:

— Ну… Матери стоило побольше следить за ней, пока она была мала. Да все некогда было! Мать носилась по пустошам и лечила людей — то в Бескидах, то в Тренчине… а мы все Ирену просто не трогали. Она была самая младшая, работать толком не могла, вот мы и отправляли ее на холмы. Откуда нам было знать, что дело обернется так плохо? Когда мы это поняли, уже поздно было.

Ей послышалось, или Багларка действительно всхлипнула? А может, это заплакала она, Дора? Над судьбой Ирены, своей матери, которой она почти не знала. В ее воспоминаниях она была совсем другая. Красивая, очень красивая, с кудрявыми каштановыми волосами, которым она лишь изредка позволяла выбиться из тисков чепца и вышитого платка. Но еще — непредсказуемая. Охваченная то порывом нежности, когда она бегала с ними по комнате или — туда-сюда — на солнечный двор и обратно в дом, постоянно напевая, а то, наоборот, внезапным гневом, когда швыряла в них посуду, выкрикивая слова, смысла которых Дора не понимала.

— Послушай, Сурмена, а как же ты ее не предостерегла? Ты же могла погадать на воске, показать ей, что ее ждет, и Ирена осталась бы жива! Наверняка бы она передумала насчет Идеса, если бы знала, чем все обернется. В тебе такая сила, а для собственной семьи ты ее пожалела?!

В кухне надолго повисла тишина.

— Нет, так нельзя. Ни одна из нас этого не делает. Свою судьбу или судьбу своих близких не прочтешь. Кроме того, Ирена и не дала бы мне гадать для нее на воске, ведь она и сама была ведунья.

— Жалко.

— Да нет. Судьба есть судьба. Ирене бы я не помогла, даже если бы знала, что ее ждет.

Она слишком рано свернула с правильного пути и пренебрегла даром, который ее в конце концов и погубил. Свои способности она направила внутрь, на себя, а не наружу. Добром это кончиться не могло. Что-то должно было случиться, и мы не могли этому помешать. Но я могу повернуть это назад у Доры. Может быть, в ней тоже есть этот дар, и я могу последить, чтобы она научилась им пользоваться. Или убедить ее отказаться от него. Я еще не решила.

Какое-то время обе молчали; потом Дора опять услышала Багларку:

— А ты думаешь когда-нибудь о… как сказать… думая об Ирене, ты вспоминаешь когда-нибудь Магдалку?..

Не успела она договорить, как ее слова заглушил звук упавшего стула. Внутри как будто бы что-то случилось… раздались шаги, испуганный голос Якубека и быстрое недовольное бормотание Сурмены, из которого можно было понять, что разговор о ее матери окончен.

Дора не уверена в том, что слышанное ею тогда было сказано именно так, как ей потом помнилось. Вполне возможно, что она неким образом перекрутила этот разговор и смещенная ее воображением картина перекрыла тот истинный образ матери, какой она хранила в своей памяти. Ясно одно: с течением времени Дорины воспоминания о матери все больше сжимались, пока в них не осталась только фигура помешанной женщины, которая с детства беседовала сама с собой, заблудившись в собственном мире. Может быть, собеседницы в кухне говорили даже, что это наследственная черта, которая передается в их семье из поколения в поколение и через столетия дает знать о себе, проявляясь в ком-то совсем уж ненормальном? Взять хотя бы Якубека — он же как раз такой… А сколько подобных было до него? Наверняка речь в кухне заходила и о других, наверняка они говорили, что сколько в их роду было исключительных женщин, столько в нем было и загубленных мужчин, чьи сестры и матери высосали из них всю силу, преобразив ее в искусство ведовства. А у ее матери, по-видимому, проявилось все, вместе взятое: она была исключительная, но в конце концов ее поглотило безумие.

Дору нашли под окнами кухни в бреду. Обезвоженную, в обморочном полусне. Три дня потребовалось, чтобы она оправилась от солнечного удара. Сурмена тогда говорила, что еще немного — и она сгорела бы в пепел.

БУКИНИСТИЧЕСКИЙ МАГАЗИН ПАНА ОШТЕПКИ

Дора не знала, как пережила бы все эти годы в интернате, если бы не пан Оштепка и тот мир, который открылся ей благодаря ему. Тихий мир пыльного букинистического магазина, что приютился в узкой улочке, ведущей к закрытой синагоге. С того самого дня, когда она в первый раз перешагнула порог этого магазина, он стал ее тайным укрытием, надежно защищенным от глаз воспитательниц. Дора изо дня в день застревала там на несколько часов, до тех пор, пока не должна была докладывать о своем возвращении из школы в интернат.

Там никогда никого не было. Один он, пан Оштепка, сидел за высоким прилавком, на котором громоздились стопки старых книг — среди крошек от бутербродов, которые букинист жевал всякий раз, когда она приходила. Из рваной салфетки в жирных пятнах торчала булка, а тонкое благоухание книжной пыли перебивал резкий запах копченой колбасы.