Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая
Он был теперь ближе, дороже ей, чем за столом. Елизавета Васильевна нескрываемо радовалась его изменившемуся настроению.
Александр Николаевич любил музыку. Она смягчила его душу. Он вспомнил своё детство. Не нужно было часов, чтобы снова пережить всё в короткие минуты воспоминаний, увидеть безмятежные и невозвратимые годы золотого детства.
Радищев увлекался игрой на скрипке. Ему захотелось, подержать в руках дорогой сердцу подарок матери и извлечь из послушного инструмента живые звуки, передающие любовь и очарование жизнью. Он с завистью посмотрел на Сашу Алябьева и подумал о своих старших сыновьях, оставшихся в Петербурге: дадут ли им музыкальное воспитание? Он решил, что непременно займётся музыкой с Павликом и научит его играть на скрипке и выражать в звуках печаль и радость человеческой души.
А мальчик всё играл. И чем дольше звучали клавикорды, тем игра исполнителя становилась прелестней. Сашенька словно сживался с музыкой, и на разрумянившемся, одухотворённом личике отражался его внутренний мир, прекрасный, волнующий сердца тех, кто Сашеньку слушал. Не мог тогда знать Радищев, что впоследствии суждено было Саше Алябьеву стать известным русским композитором и стяжать себе славу «сибирского Россини».
Незаметно наступил вечер. Все изъявили желание поехать в театр. Александр Васильевич распорядился заложить фаэтон. Когда лакей объявил, что лошади поданы, Радищев испросил разрешение увезти Павлика с Катюшей в гостиницу. Дети быстро собрались, выбежали из дома и уселись на мягкое кожаное сиденье.
Кучер в новом широкополом кафтане, картузе, шевровых сапогах, восседавший на облучке, взмахнул плетёными вожжами. Застоявшиеся вороные лошади заплясали ногами, обкрученными выше бабок белой тесьмой. Фаэтон выкатился из ворот и загромыхал по Богородской улице.
Какое-то смешанное, странно запутанное чувство завладело Радищевым. Это был хоровод обид, горестей, надежд, беспомощности, желания изменить свою жизнь и сознание чего-то непоправимого. Этот хоровод кружился вихрем, и жажда неумолчной борьбы снова объяла Александра Николаевича.
Он опять невольно взглянул на балкон. Минерва была залита лучами предзакатного солнца. Деревянный лик её побагровел. Губернаторский дом остался позади, а богиня мудрости ещё долго маячила перед его глазами. Радищев думал об Алябьеве. Мысли его были противоречивее одна другой. Крупицы алябьевских культурных начинаний терялись в море зла, произвола и невежества. Радищева снова охватил приступ тоски.
Проводив детей, он возвратился к Алябьевым молчаливый и подавленный.
В театре показывали комедию «О время», написанную Екатериной II лет двадцать назад, в Ярославле. Тогда она, будучи ещё молодой императрицей, увлекаясь государственной деятельностью, много занималась светскими развлечениями и на досуге изящной литературой. В те годы Екатерина то сочиняла комедии для придворного театра, то выступала в своём сатирическом журнале, направленном против кипучей писательской деятельности Новикова, смело изобличающего легенду о просвещённой императрице, созданную самой Екатериной и её почитателями — Вольтером и Дидро.
На святой неделе в театре публики было мало. В зрительном зале на этот раз не было обычного оживления, создающего приятно волнующее настроение у публики и актёров.
Служители притушили огни. Взвился занавес. На сцене началась своя искусственная жизнь, далёкая от той, что кипела вокруг.
Александр Николаевич, всегда усматривавший в пьесах Екатерины II много показного, искусственного, на этот раз особенно остро чувствовал, как лживо и надуманно всё, что изображено на сцене.
Ему казалось, что и сам автор комедии, глядя на разыгрываемую пьесу, посмеялся бы той наивности, с какой были выведены эти говорящие куклы. Легонький фарс! Насмешка над суровой действительностью. В жизни было другое: тысячи калмыцких девочек и дворовых жёнок именитых дворянок Дохтуровых, Наумовых и им подобных. Злая комедия и ирония судьбы!
О время, время! Как изменчиво оно, как быстротечно! Во внешне тихонькую, пресыщенную помещичье-дворянскую жизнь оно уже успело ворваться накипевшей народной бурей, заревом пожарищ и разорений многовековых гнёзд! Чаша терпения переполнилась. Тревожное, смутное время, словно смерч, пронеслось над Европою и Азией! И всё же никого и ничему оно не научило. Нет, совсем не похожи были персонажи екатерининской комедии на живых людей, творящих новую историю России, несущих новое время!
И если бы Александра Николаевича спросили в этот момент, как играют актёры, кто из них ведёт роль лучше, кто хуже, он не ответил бы — мысли его были далеки от того, что происходило на сцене.
Задумчивый, он в антракте оглядел полупустой зал. Ему приветливо кивнул Иван Иванович Бахтин. Он был на этот раз в простом русском платье, и Радищев подумал, что душа тобольского поэта отзывчива на замечания друзей. Александр Николаевич быстрым взглядом обежал присутствующих, ища среди них Натали Сумарокову. Её не было в театре. И он подумал о поэтессе с грустью, которую легко излечило бы её присутствие. Александр Николаевич понимал, что желание увидеть Натали навеяно стремлением ощутить возле себя человека, не отягощенного жизненным бременем, чистого, с непосредственной душой, способного рассеять его дурное настроение только одной застенчивой ясностью открытых глаз…
Радищев почувствовал на себе пристальный взгляд свояченицы и виновато улыбнулся, внутренне раскаиваясь за свои мысли о Натали и за невнимание к чете Алябьевых и Елизавете Васильевне. И как бы извиняясь, молвил:
— Простите, я страшно рассеян от обилия сегодняшних впечатлений… Они давят и преследуют меня даже здесь…
Алябьев развёл руками — мол, прощаю. Мария Петровна, взглянув на мужа, жеманно пожала плечами и удивлённо улыбнулась красивым ртом. Только Елизавета Васильевна посмотрела на него ещё пристальнее. Взгляд её, продолжительный, глубокий, но не осуждающий, сказал Радищеву, что она не только поняла его, но готова разделить боль, теснившую его грудь. И Александр Николаевич был благодарен ей за это.
После спектакля Алябьевы проводили Радищева и Рубановскую до гостиницы.
Фаэтон громыхал, нарушая тишину улицы, освещаемой редкими фонарями. Успев бегло обменяться театральными впечатлениями, все устало смолкли. Радищев, был доволен этим молчанием. Открывшееся над головой небо, усыпанное множеством ярких звёзд, вернуло ему утраченное спокойствие. Он словно забыл обо всех и обо всём. Мир вселенной со своими законами движения, вольно простиравшийся над ним, захватил Радищева своей могущественной красотой. В минуты созерцания этого мира он находился под его непосредственным и могучим воздействием.
Прощаясь с Алябьевыми, Александр Николаевич горячо и искренне благодарил их за проявленное радушие. Он стоял на улице до тех пор, пока не смолк грохот фаэтона. И когда вновь на улице воцарилась тишина, он очнулся. Его терпеливо ждала Рубановская. Радищев вбежал на крыльцо и, ничего не говоря, быстро и молчаливо увлёк её в двери гостиницы.
3А северная весна шла. После пасхи вскрылся Тобол и начался ледоход на Иртыше. День вскрытия реки вносил своеобразное оживление. У тобольцев исстари укоренился обычай — спорить и угадывать, когда тронется лёд Азартные спорщики проигрывали на пари крупные суммы.
Панкратий Сумароков втянул в спор и Радищева. Он горячо уверял, как старожил, — Иртыш не изменит себе и вскроется в тот же срок, что всегда, хотя всё, казалось, опровергало его утверждение и говорило — река пойдёт раньше.
Лёд начал трогаться в свой обычный срок. Александр Николаевич проиграл на пари рубль. Он согласился спорить, лишь бы не обидеть Сумарокова, но азарт спора возбудил и его. Приподнято оживлённый, Радищев на берегу вместе с горожанами смотрел ледоход. Елизаветы Васильевны не было, ей нездоровилось.
Грязный лёд ломало легко. Под большим напором уровень мутной, глинистой воды поднялся на три четверти аршина. Зимний покров реки торопливо резали зигзагообразные трещины. Иртыш глухо стонал и содрогался. Появились бесформенные льдины. Они становились на ребро, громоздились друг на друга и под собственной тяжестью дробились на мелкие куски, исчезая в мутном речном водовороте.
Могучая стихия в природе напоминала Радищеву о народной силе, которая, ещё недавно выйдя из берегов многовекового терпения, разлилась по волжским просторам, понеслась и сюда, в Зауралье. Сколько раз в истории поднимался народ и его половодье устремлялось вперёд, влекомое могучей стихией!
Перед Радищевым простирался Иртыш. Петербургский изгнанник думал: не воды ли Иртыша поднимали струги Ермака? Не эти ли берега были свидетелями гибели смелого атамана?
Перед Радищевым простирался Иртыш.
