Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая
Обзор книги Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая
Петербургский изгнанник. Книга первая
Глава первая
ЭТАПНОЙ ДОРОГОЙ
«Я ещё буду жить, а не прозябать».
А. Радищев.Вечерело. Свинцовое небо, тяжёлое и пасмурное, низко нависло над осенним Санкт-Петербургом. Тёмные ряды каменных домов вдали почти слились с мостовой в сплошную серую массу. Улицы были тихи и пустынны в этот вечерний час.
На набережной Невы, облокотись на холодный каменный парапет, набросив на голову капюшон плаща, стояла женщина с двумя детьми. Тревога и глубокое горе отражались на её молодом лице.
Это была Елизавета Васильевна Рубановская, сестра покойной жены Александра Радищева — автора смелой книги «Путешествие из Петербурга в Москву». В полдень его привезли из Петропавловской крепости в губернское правление, чтобы объявить указ, утверждённый Екатериной II, о замене смертной казни десятилетней ссылкой в Сибирь. Рубановская терпеливо ждала и надеялась, что Александра Николаевича повезут обратно в крепость и ей удастся показать ему младших детей, не видевших своего отца со дня ареста.
Моросил осенний дождь. Она и дети продрогли от сырости, устали стоять в ожидании.
— Тётя Лиза, я домой хочу, — прижимаясь к ней, плаксиво тянул Павлуша.
— Пашенька, подожди минуточку, — успокаивала своего младшего брата Катюша, смотря на него глазами, полными детского горя.
— Подождите ещё, родные, — сказала, склонясь над детьми, Елизавета Васильевна, — скоро должен проехать папа… — и снова устремила свой взгляд на конец улицы, откуда мог показаться арестантский возок.
Молодую девушку душили слёзы, она расстегнула верхний крючок плаща, стало немного легче и как-то свободнее. Но напрасно всматривалась она в вечернюю пасмурь. На той стороне Невы всё было пустынно. Никто не показывался на мостовой.
Завывал ветер, сердито плескались внизу волны. Сердце девушки разрывалось от горя. По её посиневшим щекам скатывались слёзы, не было сил сдержать их. Не знала, что и подумать. Совсем сгустились сумерки. Осветились окна домов, а набережная попрежнему была тиха. Наконец, она решила увести детей домой.
Елизавета Васильевна не помнила, как добрались до Грязной улицы и очутились у знакомой оградки церкви Владимирской божьей матери. Каменный, в два этажа, дом Рубановских стоял поблизости. В окнах его, выходящих на улицу, не светился огонь. Одиноко и подслеповато мигал масляный фонарь у подъезда. Свет его слаба боролся с уличной темнотой. В наступившей ночи за домом в саду тоскливо шумели рано обнажившиеся деревья. Сняв мокрый плащ и раздевая озябших детей, Елизавета Васильевна на вопрос обеспокоенной Анны Ивановны ответила:
— Не дождалась, мама. Александра Николаевича в крепость не провозили…
Наступило молчание. Было слышно, как в гостиной монотонно постукивал маятник стенных часов, мелкая дождевая россыпь застилала стёкла и глухо шумела, подступавшая вплотную к окнам, берёзовая роща.
Рубановская заметила, как задрожала жилка на похудевшем и бледном лице матери, хотела сказать ей слова утешения, но не нашла их в эту минуту. Простившись с детьми, желая скрыть волнение, Анна Ивановна ушла в свои покои.
Елизавета Васильевна пошла в детскую, сама уложила в кроватки Павлика и Катюшу, а потом поднялась в любимую комнату сестры Аннет, ставшей теперь её комнатой. Здесь Елизавета Васильевна искала душевного успокоения в одиноком забытьи. После смерти Аннет Лизе казалось, что никогда уже не будет душевного покоя. Видно, выпали ей в жизни только одни неудачи и волнения, испытания и несчастья.
Она долго сидела у столика в тягостном раздумье.
Дуняша, крепостная Рубановских, полная, краснолицая девушка, входила в комнату, пыталась спросить, не нужно ли чего, но всякий раз по скупому жесту руки догадывалась, что у барышни горько на душе. Она выходила, неслышно прикрывая за собой двухстворчатую дверь.
Беспокоясь о здоровье Елизаветы Васильевны, девушка вскоре снова осторожно подходила к двери, прислушивалась. В комнате царила тишина. Горел огонь. «Хоть бы проплакалась, что ли, — думала Дуняша, — на сердце бы сразу полегчало». Душевно сочувствуя Елизавете Васильевне, Дуняша переживала её боль, как свою.
Свет в комнате погас в глубокую полночь. Дуняша успокоенная ушла к себе, но Елизавета Васильевна почти до утра пролежала с открытыми глазами.
«Боже мой, как тяготит неизвестность, — шептала она, — узнать бы, где он теперь и что с ним?» И решила: поутру опять послать слугу с подарком к Шешковскому. И как ни противны были ей эти неоднократные преподношения, Елизавета Васильевна не находила другого выхода, чтобы справиться о судьбе Александра Николаевича. Она готова была вновь пойти сама и разговаривать с любезно предупредительным с ней Шешковским, лишь бы узнать, что случилось с Радищевым. Тогда многое станет ясным для неё. Сердце подскажет, как поступить, чтобы облегчить участь несчастного, дорогого ей человека. Елизавета Васильевна верила голосу своего сердца и надеялась на лучшее, но жизнь готовила девушке новые испытания…
2В тот час, когда Рубановская покинула набережную Невы и ушла домой, из дверей губернского правления конвойные вывели Александра Радищева. Обросший, с бледновато-жёлтым и вытянувшимся лицом, он был одет в обшарканный камзол и, как государственный преступник, закован в ручные кандалы.
От обиды, лежавшей на сердце, от неудачи, которую он потерпел в неравной борьбе, будто плакало само небо. С крыш сбегали крупные капли и разбивались о булыжник. Ухо улавливало эти звуки. Тёмные окна правления мрачно смотрели на двор, обнесённый глухими, кирпичными стенами. Маленький двор губернского правления напоминал ему казематы Петропавловской крепости. Только здесь, вместо решётчатых окон, на него смотрело дождливое петербургское небо.
Радищев поднял голову, подставил дождю своё пылавшее от жара лицо. Он почувствовал приятную прохладу влаги, подумал, как хорош мир и прекрасна жизнь свободного человека, утраченные для него теперь на десятилетие.
Солдат, сопровождавший Радищева, молча указал на забрызганный грязью возок, стоявший у крыльца. Из будки вышел караульный и, ёжась от непогоды, загремел железными затворами, раскрыл скрипучие ворота и пропустил их.
Радищев сидел в глубине возка, закрыв свои впалые глаза. После сильного нервного напряжения наступила слабость. По всему телу растеклась физическая усталость, от холода и сырости пробежала дрожь. Ему хотелось забыться и ни о чём не думать, а неотвязные мысли холодили душу, как осенняя непогодь.
Ещё недавно он вольно гулял по улицам столицы к был принят во многих петербургских салонах. Теперь быль казалась небылью. Вспомнилось, как торопливо дописывались страницы книги. Он жил ею. Страницы книги дышали правдой. Вспомнилось, как собирал ополчение для защиты отечества от притязаний шведов. Под знамёна национальной гвардии шли и те, кого он защищал в книге, — беглые, помещичьи крестьяне. Гвардия вооружалась. Она готова была на любые подвиги. Это были для него дни, наполненные делами, заботами.
Из губернского правления конвойные вывели Александра Радищева.
Он видел, слышал и чувствовал всем сердцем, как вокруг него нарастала волна захватывающих событий, и не мог не действовать. Во флигеле, в небольшой и тесной комнате с двумя окнами, выглядывающими в сад, заваленной бумагами, ящиками с литерами, пропахшей чадом сальных свеч, табаком и типографской краской, днём и ночью стучали печатные станки. Товарищи по службе: таможенный надзиратель Александр Царевский и досмотрщик Богомолов помогали ему. При слабом освещении они по целым ночам не выходили из домика на Грязной улице, переписывали набело рукопись и набирали её. Он сам вычитывал корректуру. И как только вычитанные листы были готовы к печати, камердинер Пётр Козлов и дворовый Давыд Фролов — крестьяне из отцовского села Аблязово — старательно печатали «Путешествие».
В мае были сброшюрованы первые экземпляры книги. Они поступили в продажу к купцу Герасиму Зотову без указания имени автора. Книга произвела впечатление. О ней заговорили в столице.
А дальше всё свершилось молниеносно. Первым принёс ему городские слухи Александр Царевский. Это было утром. Над Петербургом, затянутым густым, как вата, туманом, с опозданием вставало солнце, и день от этого словно начинался позднее.
Радищев направлялся на службу. Царевский встретил его у подъезда.
— Неизвестные люди допытывались у Герасима Кузьмича о сочинителе книги, — встревоженно оказал Царевский, — рыскают, как собаки…
Радищев крепко сжал руку Царевского.
