Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая
— Я думал сейчас об играх, в результате коих складываются судьбы человечества. Проигрыш в таких играх обходится государству дорого — в миллионы рублей и в миллионы людских жизней… Присядемте на минутку…
Алябьев рукой указал на диван. Они сели. Губернатор, рассматривая выглаженные брюки и поблёскивающий носок лакированного туфля, осторожно спросил Радищева о его деле.
— Скажите, Александр Николаевич, чего вы хотели добиться своею книгою?
Радищев давно приготовил ответ на случай, если его спросят об этом.
— Показать, что видел вокруг себя и чем моя душа уязвлена была…
— Но… но вы невольно взывали к новому возмущению?
— Я говорил правду, пути которой неисповедимы. Их знает бог и народ…
— Да автор книги!
Алябьев добродушно рассмеялся и, словно желая сказать Радищеву, что он разделяет его мысли, но не хочет признаться, дружески сжал его руку. Он легонько погладил её и мечтательно сказал:
— Я всегда думал, на русской земле явится свой Антей, смело разрывающий вековые оковы. Я понимаю, покуда жива несправедливость — борьба неизбежна… Но кто направит её?
— Народ!
— Чернь? Не верю в её силы.
Радищев тряхнул головой и страстно заговорил:
— Русский народ очень терпелив и терпит до самой крайности, но когда наступает конец этому терпению, то ничто не сможет его удержать…
Перед ним вдруг с поразительной ясностью встала картина, недавно виденная в доме Дохтуровых. Александр Николаевич продолжал:
— На днях я был в одном доме. Там я встретил прислуживающую девочку-калмычку. В глазах её, дочери степей, ничто не притушило вольного блеска. Маленькая рабыня осталась дочерью своего народа…
Алябьев перебил его:
— Варвара Тихоновна ябедничала на вас. Допустили, сударь, непростительную оплошность…
— Вам всё известно?
— Дохтурова коварная бабёнка. Она способна на мерзость.
Радищев, с жаром молвил:
— Она могла уступить девочку, как безделушку, сменять на собаку и приобрести за 15 денежек другую…
— Э-э, батенька! — протянул губернатор. — Девчонка Дохтуровой — невинная забава… Намедни поступили бумаги — полковница Наумова насмерть забила дворовую «жёнку».
Александр Николаевич закрыл глаза. Нервный тик исказил его лицо. Ему сделалось страшно. Поражённый, он молча слушал Алябьева. Сразу вспомнилось некогда нашумевшее дело помещицы Салтыковой. Это было громкое, страшное и невиданное по своей жестокости дело. Одно упоминание имени Салтычихи вселяло ужас и страх. Полковница Наумова зверством не отличалась от московской Салтычихи.
Радищев подумал, как можно спокойно повествовать о сибирской Салтычихе, не выражая ни возмущения, ни волнения, охватывающих человека даже при обычном упоминании о чьей-то смерти. Он приоткрыл глаза. Алябьев сидел с подобранными ногами, откинувшись на спинку дивана. Он показался Радищеву в эту минуту и маленьким, и незначительным, и ничтожным, хотя лицо его посуровело, глаза построжели.
Александр Николаевич догадывался: губернатор только говорил спокойно, затаив в себе досаду и растерянность, понимая своё бессилие, невозможность предотвратить случившееся. Изменившееся лицо наместника ещё больше подтверждало, что он должен был говорить об этом спокойно, как подобает человеку закона и власти.
«Виновен век, виновата эпоха», — можно было прочесть на его лице. И Радищеву хотелось крикнуть: «Уничтожьте крепостничество — и не будет зла, отнимите власть у крепостников, передайте её народу и не будет ничего подобного». Он встал и нервно зашагал по ковровой дорожке. Теперь ему, изгнаннику, бесполезно было говорить об этом. Нет у него нужной опоры. Он верил, опора будет найдена кем-то другим, сильным, могучим, который придёт на землю и повернёт всё в пользу народа…
В чём же провинилась дворовая «жёнка» Данилова, рабски привязанная к полковнице? За что жестокая Наумова наказала её плетьми? За что истязала её розгами по четыре раза в день? Почему тихую и покорную русскую женщину приковали на цепь, били батогами, выполняя волю обезумевшей в ярости полковницы?
Данилова не перенесла истязаний. Она умерла, безропотно приняв тяжкую смерть мученицы. И вина-то её перед грозным судьёй — полковницей была лишь в том, что она не сумела сделать пряжу по образцу. Её никто этому не учил. Грех её перед богом тоже был небольшим: в постный день она выпила молока и призналась в этом Наумовой…
Алябьев смолк, но Радищев не замечал этого. Он шагал взад-вперёд, живо представляя всё, что свершилось в квартире петропавловского коменданта полковника Наумова.
— Вы расстроены?
Губернатор взглянул на Радищева, и ему стало ясно — спрашивать об этом не следовало. Слёзы застилали глубокие глаза Радищева. Он был бледен, и его лихорадочно трясло.
— Александр Николаевич! — испуганно и с сочувствием сказал губернатор. — Полноте вам! В жизни ещё и не то бывает…
Радищев остановился против него гневный и грозный.
— Страшнее ничего нет! — и спросил смело, в упор: — Что же вы, ваше высокопревосходительство, предприняли?
Алябьев изумлённо выгнул широкие брови, поспешил пригладить большим пальцем усы.
— Дело направлено в Ишимскую нижнюю расправу, назначена следственная комиссия, труп замученной анатомируют и… — он не закончил фразы. Радищев прервал его с прежней горячностью и возбуждением:
— Наумова столбовая дворянка, и судьи будут тянуть её дело. За нижней расправой оно последует в надворный суд, потом в палату уголовного суда и, наконец, в Правительствующий Сенат, — он почти задыхался, — а потом, потом за давностью времени душегубку оправдают…
Губернатор, ошеломлённый, только крякнул: на правду — слов требовалось мало.
— Вы благородный и человеколюбивый, Александр Николаевич, но на жизнь надо смотреть спокойнее…
— Не могу и не смогу!
Алябьев пожал плечами и вдруг неожиданно перевёл разговор на другую тему.
— Получена вторая эстафета от Пиля. Наместник изволил беспокоиться о вашем отъезде…
Он сказал это голосом, полным доброты и ласки. Сдержанный от природы, губернатор обнял Радищева, показавшегося ему после всего сказанного им еще дороже и обаятельнее.
— Я отослал курьера немедля, уведомив, что вы нездоровы…
Алябьев лукаво поглядел на Александра Николаевича и задушевно продолжал:
— До Иркутска дорога дальняя. Вам с семьёй тяжело будет. Оставайтесь в Тобольске. Я берусь всё устроить.
— Я сослан в Илимский острог и я буду там…
— Странный вы человек!
Губернатор хотел ещё что-то сказать, но в соседней комнате послышались женские голоса и приближающиеся шаги. Вошли губернаторша с Рубановской.
— И вечно мужчины уединяются, — сказала Мария Петровна, ласково смотря на мужа и Радищева.
— И женщины тоже, — в тон ей ответил Алябьев.
Губернаторша пожурила мужа.
— Александр, стол давно накрыт… Нельзя же так…
Александр Васильевич виновато поцеловал розовую ручку жены. Все прошли в столовую. За богато и разнообразно сервированным пасхальным столом вдосталь было закусок и вин. Женщины, подружившись, весело разговаривали. Алябьев то поддакивал им, то пытался возражать, но тут же уступал и соглашался.
Радищев был рассеян. Душа его бунтовала, а притворяться он не мог. От Елизаветы Васильевны не ускользнуло его настроение. Она с грустью и сожалением подумала о нём. Рубановская знала: в эту минуту он был внутренне занят собой, свои мысли и свой мир занимали его внимание. Александр Николаевич делал вид, что слушал, даже отвечал, но духовно отсутствовал. Елизавета Васильевна не чувствовала его обычной пылкой общительности. Она готова была сделать всё, лишь бы исчезла хмурь с его лица, заблестели глаза и весь он воодушевился бы.
После обеда женщины предложили послушать игру на клавикордах Сашеньки Алябьева. Александр Васильевич оживился и поддержал. Он, не скрывая, гордился сыном и предсказывал ему большую будущность. Саша играл робко и стеснённо в присутствии взрослых, но простенькие мелодии, правильно исполняемые Сашей, подкупали своей незамысловатой гармонией, плавностью и чередованием звуков, рождающихся под детскими пальцами.
Рубановская наблюдала теперь внимательнее за Радищевым, стараясь вникнуть в его душу. Она поняла, что, слушая игру Саши, он снова обретал спокойствие. Александр Николаевич как бы возвращался из неведомого ей мира в реальный мир. Он был сейчас снова вместе со всеми в зале и слушал, как слушали все, музыку Саши.
Он был теперь ближе, дороже ей, чем за столом. Елизавета Васильевна нескрываемо радовалась его изменившемуся настроению.
Александр Николаевич любил музыку. Она смягчила его душу. Он вспомнил своё детство. Не нужно было часов, чтобы снова пережить всё в короткие минуты воспоминаний, увидеть безмятежные и невозвратимые годы золотого детства.
