Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая
Сумарокова не поняла его ответа. Смысл стиха до неё дошёл много позднее. В этот момент она была лишь удивлена таким ответом и даже обижена им. Чёрные глаза Натали посмотрели на Радищева растерянно. Это был её последний и прощальный взгляд.
— Прощайте, Александр… Больнее всего сознавать свершённую ошибку…
Она резко повернулась и быстро зашагала от него.
— Натали! — крикнул ей вслед Александр Николаевич.
Сумарокова не обернулась. Она бежала. Слёзы горечи застилали глаза.
Радищев долго бродил по берегу Иртыша. «Натали не поняла его. Поймут ли другие смысл сказанного для неё, но относящегося ко всем любопытствующим узнать о нём лишь правду?»
Он старался отвлечься, думать о другом. Подумал о том, чем славна была эта сибирская, легендами овеянная река, шумевшая внизу. Александр Николаевич пытался представить пространства, пересекаемые её извилистым руслом от гор Киргизского царства до Ледовитого моря. Ещё раз перед ним встал образ храброго Ермака, он вспомнил о Бухгольце и Лихачёве, участниках экспедиции, снаряжённой ещё Петром I в Среднюю Азию. Но всё это не заслонило образа пылкой Натали, только что бывшей на берегу. Мысли его были о Сумароковой…
В небе сияли мириады звёзд. Одна из них, самая далёкая, на мгновение запылала ярче других, а потом устремилась вниз и на лету погасла. Он сравнил вспыхнувшие было чувства к Натали с погасшей звездой Пусть она ушла, но воспоминания об этой встрече останутся навсегда…
Он возвращался в гостиницу, когда сумерки окутали улицы города густой, влажной мглой. С Иртыша доносился теперь уже стихающий шум ледохода. Всё объяла звёздная ночь, полная чудесного обновления и силы смело шагавшей весны.
4О вольном и неограниченном общении Радищева с местным обществом, о внимании, которое привлекала его личность в Тобольске, стало известно в столице. Из Санкт-Петербурга последовало секретное предупреждение и выговор губернатору. Несмотря на это, Алябьев старался ничем не показать неприятности, полученной им по службе. Он продолжал снисходительно относиться к государственному преступнику. Он успел полюбить смелость и ум этого исключительного человека.
Но как ни скрывал Алябьев свои неприятности, слухи о секретном предупреждении и выговоре ползли среди чиновников губернского правления, суда, казённой палаты, приказа общественного призрения. Они распространялись и в городе.
Дохтурова торжествовала. Она сама побывала во многих знатных домах и поведала, что её молитвы услышаны; петербургский вольнодумец и смутьян немедля оставит Тобольск и под конвоем отправится дальше по этапу. Фантазия мстительницы разыгралась: она вольна была говорить сейчас всё, что приходило ей в голову. Доверчивые, досужие барыньки верили ей и перешёптывались с соседками. И плыли по городу небылицы о Радищеве.
Спокойствие Александра Николаевича поколебалось. Степан сообщил ему:
— Царица, сказывают, разгневалась. Губернатора наказала, вас, батюшка, грозится заковать в цепи…
Лицо Радищева передёрнула судорога, глаза опечалились. Как ни нелепы были слухи, а дыма без огня не бывает. И когда об этом же намекнул посетивший его Панкратий Сумароков, он поверил — тобольская фортуна изменила ему.
Он стал замечать: теперь к нему относились если не неприязненно, то насторожённо. Многие из тех, кто считал за удовольствие и даже счастье побывать в его обществе, стали сторониться его. Личность Радищева, окутанная сплетнями, внушала страх.
Александр Николаевич решил объясниться с Алябьевым. Губернатор встретил его радушно, как всегда. Он старался рассеять слухи, распространяемые от скуки тобольскими обывателями. И хотя слова Алябьева не разубедили Радищева и он остался при своём мнении, но сознание того, что губернатор попрежнему хорошо относится к нему, немного успокоило его. Радищев умел дорожить благородством и ценить дружбу. Он проговорил:
— И всё же час отъезда близок…
— Вы отправитесь отсюда не ранее, как установится дорога.
Радищев оставил кабинет губернатора немного успокоенный его словами и молчаливым сочувствием. Но прежняя общительность с людьми была уже утрачена.
Осторожность в отношениях к нему тобольского общества и даже боязнь его, как государственного преступника, всё более и более тяготила Радищева. Дни потянулись однообразные и утомительные. Появились вновь головные боли, стало пошаливать сердце. Александр Николаевич и сам избегал ненужных встреч, чтобы предупредить лишние разговоры о себе. Теперь его чаще видели не в обществе, как раньше, а одиноко прогуливающимся за городом по берегу Иртыша. Он оставался наедине со своими мыслями.
Спокойная река тихо несла мутные воды куда-то в неведомую даль. Плыли по ней баржи с хлебом, непохожие на те баржи, которые он привык видеть в России. Они скорее напоминали пловучие лачуги. Он думал: во многом здешний народ на десятилетия отстал от населения центральных губерний, и душа его не мирилась с этой отсталостью.
На плывущих баржах суетились люди. Доносилась песня. Мотив её, как и всех русских народных песен, навевал печаль. Было в нём много грустных ноток, но в то же время и мягких, ласковых и доверчивых, как чистая и открытая душа ребёнка.
«Какой в песне, такой и в жизни народ», — думал Радищев. Он погружался в размышления о народе. Личные боли, обиды, огорчения сглаживались, таяли. Они были слишком ничтожны по сравнению с многовековым народным горем. В думах о народе и его жизни Радищев забывал себя.
Май и июнь прошли в дорожных сборах. Были куплены два экипажа, уложены вещи в сундуки, приобретены продукты, а выезд откладывался. Распутица и разлив рек мешали отъезду.
В эти омрачённые для Александра Николаевича дни Елизавета Васильевна была заботливо предупредительна к нему. Александр Николаевич не отходил от сына и дочери. Он утешался обществом семьи.
Вечера Радищев проводил за чтением. Как в первые дни приезда родных в Тобольск, он вместе со свояченицей перечитывал вслух Вольтера. Александр Николаевич любил автора за смелость философских суждений и блеск ума. Он был для Радищева великим гражданином Франции, который мог бы сделать значительно больше для родного отечества, если бы верил в силы своего народа и горячо любил его. «Не советником государя должен быть писатель, — размышлял Александр Николаевич, — а просветителем народа, его другом, указывающим шествие человеческого разума, трудом своим открывающим истину и преследующим суеверие и предрассудки, затемняющие головы соотечественников. Блажен писатель, творением своим просвещающий массы народные, блажен писатель, сеющий в сердцах человеческих добродетель! Таков ли Франсуа Аруэ — великий гражданин Франции?»
Рубановской казалось, что-то общее было у великого гражданина Франции с участью Александра Николаевича. Король изгнал Вольтера из Парижа, но он оставался непреклонным борцом со злом и в изгнании. «Борца нельзя изгнать и сломить, если он до конца верен и убеждён в своей правоте», — думала Елизавета Васильевна и усматривала в жизни Радищева и Вольтера роковое сходство. «Видно, судьбы великих и смелых людей одинаковы». Радищев тоже осуждён и изгнан императрицей в его родном отечестве. «Не потому ли Вольтер с его болями и обидами отверженного, — спрашивала она себя, — был близок и понятен Радищеву в эти минуты душевного смятения и нарушенного спокойствия?»
— Судьбы великих и смелых людей одинаковы, — выразила вслух свою мысль Елизавета Васильевна и тепло посмотрела на Александра Николаевича, ожидая, что ом ответит.
Радищев, поняв, о чём она думала в эту минуту, открыто сказал:
— Не всегда так, дорогая сестра. Слов нет, Франсуа Аруэ велик! Нет человека в мире, который не преклонялся бы перед гением, и всё же гений этот совершает роковую и непростительную ошибку…
— Гению простятся его пороки, — возразила Елизавета Васильевна.
— Вы не правы, мой друг! Потомство нелицемерно, оно будет строго судить каждого из нас. Оно не простит великому гражданину Франции его пороки и скажет открыто: Франсуа Аруэ, ты был велик, но ты не верил в силы своего народа и не любил его, ты преклонял седую голову перед просвещённым монархом — а её надо было склонить перед мудрым народом, несущим в себе зародыши светлого будущего…
— Я не об этом хотела сказать, — проговорила она как можно спокойнее и приветливее, боясь нарушить своими возражениями милую её сердцу беседу, которую вызвало чтение книги Вольтера и судьба её героев.
Она догадывалась, почему он искал утешения в эти дни за чтением Вольтера. Александр Николаевич, казалось ей, искал, как вольтеровский герой Задиг, большой дружбы, чтобы утешиться ею. Она должна была дать эту дружбу. Сердце Рубановской билось смелее. Она радовалась, надежды её становились сбыточнее.
