Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна
На следующее утро Анна опять была в пути. На дороге она поравнялась с семьей беженцев. Женщина вела за руку мальца лет четырех. Старший мальчик в ушанке подгонял хворостиной навьюченную буренку, у которой с одного бока висел котел, с другой – мешки, а сверху была привязана укутанная в платки совсем крошечная пухлощекая девочка. За ними, что-то бормоча и посмеиваясь, плелась растрепанная старуха.
Они прятались на болоте, рассказала Анне молодая женщина. Корова, умница, в лесу вела себя тихо, совсем не мычала, и никто их не обнаружил. Вот повезло. А их дом, пока они сидели в лесу, был сожжен немцами. Только головешки остались. Теперь они шли к родственнику в деревню Соловушки, которая находилась совсем не близко, за десяток километров.
Старуха, услышав про пожар, схватилась за голову и стала выть, раскачиваясь.
– Ох, горюшки… Ох, миленьки… Разом уместе с хатой сгорел наш Черныш!
Старший мальчик успокаивал ее:
– Ну все, бабуль, ну хватит.
Его звали Григорием Петровичем, так он представился Анне. Он и вел себя как взрослый.
А женщина ласково обняла старуху, убрала седые космочки с ее лица, вытерла ей глаза уголком платка.
– Бабуля наша троху с разуму сошла, – объяснила она Пекарской. – Не может себя простить, что собаку забылася отвязать.
Скрытые за лесной чащей Соловушки показались непотревоженным маленьким миром. По деревенской улице ходили стаей гуси, а вокруг колодца с журавлем бегали ребятишки.
– Вона там наш дядя Антон живет. – Женщина показала на хату родственника.
Хата не отличалась от других – такая же крытая соломой, вросшая в землю, она стояла в окружении грядок. Рядом с ней раскинулась маленькая пасека. Дверь хаты открылась, и на пороге показался крепкий белобородый старик с ведром. Увидев его, женщина громко запричитала.
– То ж дядя Антон! Слава тебе, Господи, ён дома! А як бы не? Дядя Антон!
Вместе с ней закричала старуха. Но мальчик остановил их.
– Погодите.
Григорий подошел к старику, снял шапку. Неожиданные, как вспышка света, золотые кудри рассыпались на его голове.
– Дедушка Антон, принимай, погорельцы мы теперь…
Анне тоже повезло. Дед Антон въедливо расспросил, откуда она, зачем ищет раненого артиста, и, немного поразмышляв, показал на избу, где над соломенной, укрепленной березовыми ветками крышей вылетал из трубы дымок.
– Скажи, Антон Антонович тябе прислал.
Пекарская радостно поспешила туда, постучала в мутное зеленоватое окошко. Ей долго не открывали. Когда наконец вышла хозяйка – ею оказалась остроглазая, маленькая старушка в больших валенках, Анна от волнения забыла сказать про Антона Антоновича. Хозяйка с подозрением оглядела незваную гостью.
– Якой раненый? Про такого не ведаю. Сын у меня хворый тольки. Больше никого в хате.
Из глубины дома раздался слабый голос Полотова.
– Вава, я здесь…
– Ну, коли так, заходь, – не слишком гостеприимно сказала Анне старушка, – чего уж на всходцах тут стоять.
Вскоре Пекарская сидела на кровати Полотова. В хате были земляной пол и низкий темный потолок над огромной двухъярусной печью. Ситцевая занавеска у печки была сдвинута в сторону, там валялась овчина.
Из деревянного лаза под печью появились две любопытных пестрых курочки. Они нервно задергали головами, поглядывая на Пекарскую. Старушка (ее звали Евфимией, или просто бабой Химой) погнала их.
– Девоньки, да не крутитеся вы под ногами! Вось якие пытливые!
Хозяйка шустро повозилась с чугунком.
– Есть будешь? – спросила она Анну.
Пекарская энергично закивала.
Баба Хима вздохнула.
– Усе нашему козырю масть. – И пошла за дополнительной картошкой.
Дождавшись, когда хозяйка отойдет подальше, Анна спросила Полотова:
– Ниша, где ваш паспорт?
Он не понял, зачем это нужно, но показал на свое висевшее на гвозде пальто.
– Там… в подкладке…
Она нащупала в пальто прямоугольник паспорта, надорвала подкладку и раскрыла серую тканевую обложку с черным гербом СССР.
– Даниил Моисеевич Гликберг. Еврей… Ниша, с этим вам больше жить нельзя.
И, распугав курочек, Анна бросила паспорт в огонь.
Полотов успел только потрясенно выдохнуть:
– Но как же…
Он замолчал, потому что вернулась старуха. Она принесла еще две картофелины. Хима поскребла их, порезала, пошуровала в печи кочергой, добавляя картошку в чугунок, и снова вышла.
– Но как же я без паспорта буду?
– По крайней мере, будете живым.
Снова появилась Хима, на этот раз у нее в руках были пучки сухих трав.
– Я яво этими трауками лечила, – сказала она Пекарской. – Заваривала… Тяперь ты лечи, ласынь. Он табе здоровый потребней, чем мне.
В проеме между окнами почти под самым потолком висело зеркало в раме. Заметив, как Анна, вытянув шею, пытается рассмотреть себя в этом наклоненном зеркале – голова казалась непомерно большой, ног почти не видно, – старуха насмешливо спросила:
– У Москве-то небось у цабе целый гардероб со стеклом имелси?
У Химы были подвижный нос уточкой и быстрые ноги ухватиком. Хитринка в ее острых карих глазах никуда не исчезла.
Вечером Анна делала Полотову примочки на раны. Оба молчали, слушая, как потрескивает в светце лучина и с шипением гаснут, упав в кадку с водой, ее угольки. Под печкой сонно кудахтнула курица, и опять наступила тишина. Полотов шепотом подозвал Анну поближе, взял ее ладонь, положил себе на глаза.
– Благоуханная Вава в венке из петрушки, поцелуй меня.
Шутить, как прежде, стало невозможно. Анна наклонилась и, не отнимая ладонь от его лба, поцеловала Полотова в губы. В ту ночь они заснули под одним одеялом. Теперь их стало двое в этом хаосе. Какое горькое счастье…
Немцы приходили в Соловушки только однажды. Местные назвали их «набежными», потому что они пограбили, но не разорили. И, хотя в деревне из-за войны осталось мало мужиков, жизнь пока пыталась идти своим чередом.
В середине октября отмечали престольный праздник Покров. Хима вернулась домой пьяненькая, озорная. В одной руке она держала миску с темным студнем, хлебом и вареными яичками, в другой – бутылку с остатками мутноватой бражки.
– Антон Антонович вам прислал. – Она поставила угощение на стол и, перекрестившись на икону в углу, торжественно поклонилась своим постояльцам. – И будьте здоровы! И укрытия вам от усех негод! Ты чему у церкву не пошла? – строго спросила она Анну. – Надо было порожек переступить: «Мати Наисвятейшая Богородица, покрой землю сняжком, а мене женишком».
Она уже знала, что Полотов и Анна – не муж и жена.
Пригубив бражки, старуха рассмеялась:
– Это тяперь я уся морщеная, а ранее, как вы, молодая была, тож забавилась! И платье носила бодрое, усе у брындах!
Она вдруг озорно запела:
У нее оказался неожиданно сильный голос. Анна затруднялась его обозначить: сопрано, колоратурное, меццо-сопрано?
Подбоченившись, Хима пошла кругом, пританцовывая, с лукавством поглядывая на Пекарскую и Полотова. Эх, белый платочек, лучистые морщинки, огневая бабуля! Лет пятьдесят назад была она заводилой игр, да и сейчас оставалась бедовой частушечницей. Она могла спеть обо всем на свете: о бескрайних просторах, о том, что у какой-нибудь разини уведет миленочка, о сердце своем разбитом.
Но оживление длилось недолго. Посмотрев на висевшие на стене фотографии, старушка замедлила свой танец. На одной карточке солдат в фуражке с царской кокардой придерживал винтовку. Муж Химы прошел Первую мировую, а умер от того, что простудился на сенокосе. На другой трое степенных деревенских парней с глазами такими же острыми, как у Химы, стояли в кепках и белых косоворотках на фоне нарисованного моря и бутафорских кипарисов.
Старушка бросилась к иконе.
– Дево Богородице! Спаси дятей моих! Заховай под кровом Твоим… Петра, Ляксея, Федора и усих хлопчиков, крыщеных и безыменных!
