Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна
Потом в своем дневничке Пекарская отметила этот день одним-единственным словом: «Затмение».
В кабинете у Днепровой, чиновницы Главного управления по контролю за зрелищами и репертуаром, в углу багровел кумач, а письменный стол был обит зеленым сукном. Такие столы были у многих советских руководителей. На плотном войлоке удобно работалось: бумаги не скользили, карандаши не падали на пол.
Днепрова радушно встретила гостей.
– Была, была у вас на представлении!
Она протянула свою жесткую ладонь Турынскому.
– Поздравляю с последней успешной работой!
– Вас тоже поздравляю! – Днепрова улыбнулась Иварсону. Тот галантно склонился к ее руке, собираясь поцеловать, но спохватился и ограничился неловким рукопожатием.
Чиновница подошла к Пекарской.
– Прекрасная роль!
И Анна почувствовала ее по-женски оценивающий взгляд.
У Днепровой была спортивная фигура и дорогое, но скромное платье с брошкой: две «Х» и букетик на эмали обозначали не какую-нибудь дамскую ерунду, а двадцатилетие пролетарской революции.
– Устраивайтесь, товарищи! – Чиновница обвела рукой свой кабинет, где кроме стульев стояли еще кожаный диван и кресла.
Делегация «Аркады» весело и шумно разместилась в тесноте, двоим места не хватило, пришлось принести стулья из приемной.
– Попьем чаю?
Сразу появились подносы с чашками, конфетами, печеньем. Их внесли пожилая секретарша в пенсне и еще одна робеющая помощница.
– Ольга Александровна, – в голосе Днепровой зазвучали строгие нотки, – а сахар где?
Секретарша испуганно прижала руки к рюшам своей старомодной блузки. Оплошность тотчас исправили.
– Прошу! – пригласила всех Днепрова.
Гости, немного осмелев, зашуршали фантиками, забряцали ложечками.
– Товарищи, я позвала вас с надеждой на большой и продуктивный разговор, – начала хозяйка кабинета. – Как вы знаете, на заседании Политбюро ЦК нашей партии было решено организовать комитет по делам искусств при Совнаркоме. Доклад делал сам товарищ Сталин…
Бряцанье ложечками и шуршание фантиками сразу прекратились.
Днепрова говорила долго. О том, что это вопрос государственной важности. Что руководство теперь будет вестись из этого комитета, где будут созданы управления для всех искусств и, разумеется, для театров.
Гости с тоской наблюдали, как стынет чай в их чашках, и старались понять, чем для них лично обернутся все эти новшества. Одно уже было ясно – борьба с враждебным пролетарскому искусству формализмом усиливается.
– Формализм служит для прикрытия пустоты или нищеты души, – продолжала Днепрова. – Очень правильные слова нашего пролетарского писателя Максима Горького!
– Да, – зачем-то вставил Турынский и сразу пожалел об этом.
Она замолчала и проколола его своим строгим агатовым взглядом. А он, ненавидя себя за вдруг истончившийся голос, пролепетал:
– Но ведь нашу «Аркаду» нельзя обвинить в грехе формализма.
Аппаратчица отодвинула от себя чашку с вензелями, неторопливо достала папиросу, чиркнула спичкой.
– Товарищ Турынский. Я согласна. С положительными отзывами. О ваших последних. Пьесах.
Она сделала глубокую затяжку и значительно произнесла сквозь дым:
– Поэтому и буду отстаивать ваш театр.
– Отстаивать?! Что, мы опять в опасности? – подскочил Турынский.
Он пришел сюда, ожидая услышать добрые советы. Он даже собирался попросить Днепрову о некоторых поблажках.
А та сказала с улыбкой доброго палача:
– Есть мнение открыть в вашем здании театр народного творчества. Так что ваше существование находится под вопросом… Многих там, – она со значением вздернула к потолку брови, – смущает само название вашего холла. Ну что это такое, как не подражание? Вдобавок в спектаклях прослеживаются представленчество и неоправданная сатира.
– Почему неоправданная? – не выдержал Турынский. – Ведь время беспринципного смеха давно кончилось.
Чиновница неторопливо затушила свою папиросу о бронзовую подставку. Она была страстной и неопрятной курильщицей – ее стол был прожжен в нескольких местах, пепельница полна окурков.
– Товарищ Турынский. Страна приступила к героическому строительству пятилеток. Трудовой энтузиазм масс – вот тема нашего искусства, человек труда – вот главный герой. Сейчас, когда мы вступили во вторую социалистическую пятилетку, его надо особенно возвеличивать. Жаль, что вы этого не понимаете.
Турынский с тоской вспомнил сцену с говорящей собачкой. Кукла собачки произносила только три слова: «люблю», «елки-палки» и «фининспектор». Но от нее требовали политически выдержанного и мобилизующего репертуара, «побольше штреков, шахт и лав, гав-гав». Их театр тонко поиздевался над своими мучителями. А Днепрова, наверное, сидела тогда в зале и не менее тонко улыбалась.
– Но все признают, что наш музыкальный холл сделался действительно актуальным и совершенно отличным от мюзик-холлов Запада!
Договаривая, Турынский уже знал, что не переубедит аппаратчицу. Днепрова была воплощением того ненавистного племени, которое командовало в искусстве все последние годы. Как многие облеченные властью женщины, партийка говорила низким, почти мужским голосом.
Она чеканила свое, словно читая передовицу из «Правды».
– Сейчас главным становится психологический реализм. Московский художественный театр подает в этом замечательный пример.
– Но мы же эстрадный театр!
Это взмолился с дивана Степнович. Хореограф, стиснутый между двумя балеринами, сидел, закинув ногу на ногу, с незажженной папиросой в руке.
Днепрова прищурилась.
– Советский образцовый эстрадный театр, – уточнила она с многозначительным ударением на первых двух словах. – А от некоторых ваших танцев, товарищ Степнович, до сих пор несет европейским шантаном! Нам требуется от вас, сатириков, пуля, разящая врага прямо в сердце. Нам требуется внимание к величайшим событиям эпохи. А вы нам что подсовываете? Не обижайтесь, но сейчас в колхозно-совхозных любительских постановках больше искусства. Искусства, которое воспитывает, а не развлекает.
Степнович побледнел. Он задвигал губами, как лишившаяся воды рыба. Днепрова поняла, что перегнула палку.
– Надо вытеснять буржуазное ревю из репертуара, – помягче повторила она. – Это не мы у них должны учиться, а они у нас. Им там за границей еще революцию делать. С этим ведь вы согласны, товарищи?
Все стали заверять ее, что, конечно, согласны. Что и вытеснят, и научат, и мобилизуются. А Анна молчала. Она была равнодушна к политике, просто с детства помнила, что революция – это беда.
Но наваждение усиливалось.
– Под водительством товарища Сталина… Наше государство диктатуры пролетариата… Необходимо для защиты интересов трудящихся…
На стенах заплясали тени. Химеры кружили, по-кошачьи терлись мохнатыми головами о коленки людей, толкали их козьими боками, обвивали змеиными хвостами. Они всех затягивали в свой морок. А партийка с придуманной фамилией все рассуждала и рассуждала о мировой революции, попивая чай из дворцового фарфора.
От наваждения Пекарскую спасла сидевшая рядом актриса.
– Анна Георгиевна, – зашептала девушка, – все хочу спросить, что у вас за духи? Просто запах счастья! Восхитительный. Это ведь не «Красная Москва»?
– Нет, это Soir de Paris, – тоже шепотом ответила Анна. – Подарок из Парижа.
Двери ее мира были заперты от химер. Ее запястья благоухали счастьем. Счастье пахло фиалкой и амброй, ландышем и немного мускусом.
– Господи боже мой, только бы не закрыли нас…
Тот день был весь наполнен предупреждениями. К вечеру на город опустился густой туман, и Москва растворилась в молоке – деревья, дома, люди. Еще никогда такого не бывало, удивлялись старожилы. Белая стена клубилась перед каждым, на ней проступали неясные образы. Стоило протянуть вперед руку, и рука исчезала. Время словно застыло. Оставалось надеяться на помощь тех, кто был рядом, или двигаться вперед ощупью на свой риск.
