Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая
Дохтурова, стоявшая за дверью, нервничала. Она ждала и хотела, чтобы об этом говорил Радищев, а не Сумароков. Но ничего, достаточно, что он высказался о торговле людьми. Обидчик будет наказан по заслугам.
Радищев молчал. В каждой главе его книги описаны человеческие страдания. Парадеев только шагнул дальше, был смелее других. Из числа отобранных казаков, он был выписан на «экстренный случай» и назначен для «охраны города Челябы». Казак не пошёл против мужиков. С командой он присягнул мужицкому царю. Парадеева в числе крестьян, именовавшихся «сибирскими преступниками», поймали и, как главаря, публично повесили в Тобольске. Соучастникам вырвали ноздри, заклеймили лбы и направили на каторгу.
Радищеву погибший казак представлялся в образе Пугачёва, с такой же чёрной бородой, с необузданной силой восставшей души. Сколько таких Парадеевых поднималось на Руси, жизнь которых обрывала царская петля? Александру Николаевичу и раньше было жаль этих вожаков свободолюбия из народа, но сейчас Пётр Парадеев возбудил в нём чувство симпатии и жалости с новой силой. Он сам предстал судилищу власти. Только сейчас, когда свершилась кара, борьба одиночки с миром сильных представилась ему бесплодной. Радищев вспомнил предупреждение Воронцова. Но он остался верен себе и не сложил поднятого оружия.
— Праведное дело в народе не умирает, — выслушав историю о Петре Парадееве, страстно сказал Радищев. Может быть, ему и не следовало говорить об этом. В словах выражались его сокровенные думы и убеждения.. Дохтурова насторожилась. Лафинов, всё время следивший за Радищевым, угадал движение его мысли. Стремясь подчеркнуть это, он выразительно прочитал:
Исчезни навсегда сей пагубный устав,
Который заключён в одной монаршей воле;
Льзя ли ждать блаженства там, где гордость на престоле,
Где властью одного все скованы сердца?
В монархе не всегда находим мы отца…
У Радищева радостно сверкнули глаза. Строфа Николева была созвучна его настроению. Он думал об этом. Он знал Николева — воспитанника и дальнего родственника княгини Дашковой. Поэт рано ослеп и, несмотря на свой недуг, оставался человеком настойчивым, трудолюбивым и волевым. Александр Николаевич обвёл взглядом собеседников: блеск радости сиял в глазах Лафинова и Сумарокова. Был возбуждён Бахтин. Разгорячённость беседой следовало охладить.
— Наше уединенье может показаться подозрительным, — заметил полушутливо Радищев.
Дохтурова испуганно отодвинулась от дверей. Она не знала, как поступить ей дальше: войти ли в комнату, удалиться ли незамеченной или ещё подождать? Она мгновенно поборола испуг и задержалась.
— «Слова не вменяются в преступление», — с прежним пылом молвил Панкратий Сумароков.
Александр Николаевич укоризненно поглядел на Панкратия Платоновича. Он не мог смолчать. Эту старенькую песенку из екатерининского «наказа» Сенат исполнил ему на иной лад. С горечью и резко Радищев бросил:
— Только караются путешествием из Петербурга в Илимск, — сказал он и осекся.
В дверях показалась Дохтурова, раскрасневшаяся и взволнованная. Она оглядела всех собеседников, словно видела их впервые, и, как можно спокойнее, произнесла:
— Господин Радищев чем-то недоволен?
— Напротив, сударыня, ваше общество доставило мне премного удовольствия.
— Приглашаю к столу…
Радищев поблагодарил за приглашение, хотя вся сцена с появлением хозяйки показалась ему подозрительной и странной. Дохтурова явно нервничала. Она вся кипела. Александр Николаевич не то чтобы испугался мелькнувшего подозрения, нет, он только отступил на этот раз от принятого правила, молвил, кажется, лишнее о себе, что могла подслушать Дохтурова. Он догадался об этом, как только та вошла в комнату, растерянно комкая в руках носовой платок.
Произошла заминка. Радищев поднялся с дивана и направился к выходу. В зале, освещенном свечами в канделябрах, было чадно и душно. Утомлённые кавалеры сидели возле своих дам, Радищев обратил внимание на паркетный пол. Натёртый восковой мастикой, паркет потускнел от шарканья ног.
Он невольно подумал: не так ли затаптываются жизни бесчисленных Парадеевых и тускнеет юность калмыцких девочек? Радищев почувствовал сердечную боль. К чему он здесь? От чада свечей и спёртого воздуха закружилась голова. «Какая духота у Дохтуровых!»
Проходя через столовую, Александр Николаевич, не присаживаясь, выпил стакан горячего чая. Он взял с хрустальной вазы несколько конфет и положил в карман сюртука. Вскоре Радищев раскланялся с хозяевами и поспешил оставить их дом. В передней с виноватой готовностью навстречу ему бросилась калмыцкая девочка. Она подала Радищеву пальто. Он оделся. Потом погладил чернявую головку девочки.
— Как зовут тебя?
— Шамси.
Александр Николаевич достал из кармана конфеты. Он отдал их Шамси и, поцеловав смуглянку в лоб, исчез за дверью. Когда ушли последние гости и Шамси погасила свечи в зале, обозлённая Варвара Тихоновна ощупала девочку. Она обнаружила у Шамси конфеты.
— Воровать, стерва-а!
Дохтурова вцепилась в маленькие косы Шамси и стала её остервенело таскать по полу, бить пинками. Дом наполнился пронзительным криком. Избив девочку, Варвара Тихоновна, разгневанная, вбежала в спальню мужа и долго бранила его за испорченный вечер. Она обвиняла во всём Радищева — петербургского гордеца и смутьяна. Дохтурова грозила, что не простит ему ничего. Муж, не знавший истинных причин её гнева, только поддакивал.
— Завтра сама пойду к наместнику…
— Варенька, Александр Васильевич…
Она перебила мужа.
— Все прикрывают смутьяна, а я напишу, непременно напишу письмо матушке Екатерине… Я расскажу…
Дохтурова схватила свечу с ночного столика и быстро направилась к себе в будуар, шепча на ходу молитву и прося матерь божию помочь ей в праведном деле.
2В последний день масленой недели к Радищеву заехал Сумароков. Он пригласил его покататься на лошадях. Александр Николаевич любил езду и, охотно приняв приглашение, быстро собрался: накинул на себя шубу, обмотал шею тёплым шарфом, надел бобровую шапку.
У крыльца гостиницы их ждал извозчик в жёлтом малахае, новеньком кафтане, перепоясанном красным кушаком. На спине его, на манер столичных извозчиков, был прикреплён номер. Извозчичьи санки, раскрашенные яркими красками, были покрыты плисом и убраны «франьями».
Радищев с Сумароковым поудобнее уселись и накрыли ноги медвежьей шкурой. Извозчик тронул вожжой пару вороных. Лошади сначала поплясали на месте, потом сразу рванули и помчались вниз по Никольскому взвозу.
— Берегись! — кричал извозчик, щёлкая в воздухе длинным плетёным бичом.
Навстречу им проносились санки, повозки, экипажи, запряжённые гуськом и тройками, с звонкими бубенцами, с лихими возгласами кучеров и весёлыми криками катающихся. Это живо напомнило Радищеву столичных дворянчиков-франтов, одетых в куртки и чихчири, с верховыми жокеями, наряженных греками, черкесами, гусарами, — развлечение, прозванное в Санкт-Петербурге «кадрилью». Катанье на Неве щеголей рабски копировало французские манеры поведения и моды. В развлечении тобольцев было нечто своё, сибирское, самобытное, народное.
— Сегодня проводы масленицы, — крикнул Панкратий Сумароков, — поедем на Иртыш…
Катанье на лошадях в украшенных повозках по городским улицам и на реке было излюбленным развлечением молодых и пожилых тобольцев. Радищеву казалось, что в нём принимает участие весь Тобольск. Особенно неистовствовали подгулявшие купцы и их приказчики.
— Поедем взглянуть на «маслишку», — предложил Сумароков, — это чудесное зрелище…
Александр Николаевич, увлечённый быстрой ездой, лишь кивнул головой в знак согласия.
— На Иртыш!
Извозчик понял. С Богородской улицы кони вырвались к реке и помчались по её гладкому простору в направлении Чувашского мыса. Езда захватывала дух, было приятно ощущать её быстроту, чувствовать, как холодный встречный ветер обжигает лицо. Радищев повернулся к Сумарокову, закрыв лицо меховым воротником.
— Крепкий морозец! — сказал он.
— Хорош! — отозвался Сумароков и вдруг, совсем неожиданно стал читать свои стихи о сибирской зиме и сибирском морозе.
Опустошая царство флоры,
На стёклах пишет он узоры,
Мух в щели, птиц в кусты, зверей же гонит в норы.
С бровей на землю он стрясает снежны горы,
В руке его блестит та хладная коса,
Которой листьев он лишает древеса.
Грозит покрыть Иртыш алмазною корою
И пудрит мёрзлою мукою
Сосновы чёрные леса.
Голос Панкратия Платоновича временами слабел от встречного ветра и быстрой езды. Стихи его оказались созвучны настроению Радищева. Слова, которых он не расслышал и не понял, не испортили поэтического описания природы. Стихи дополнили и усилили его впечатления от катанья по Иртышу.
