Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая
— Ну, ну! — нетерпеливо произнёс Александр Николаевич, как бы подталкивая Сумарокова продолжать начатый разговор.
— Лет десять назад машину разобрали как обветшалую и забыли о ней.
Радищеву это напоминало смелые проекты петербургского механикуса Кулибина — творца ярчайшего фонаря, озаряющего теперь дворцовую площадь и улицы столицы. Быть может, судьба Ползунова была ещё хуже, чем Кулибина, пытавшегося гений свой посвятить расцвету отечества, а не распылять его на мелочи, услаждающие прихоти Екатерины II и её двора.
— Как же так! — с болью произнёс Радищев. — Забыли машину, открывающую в механике новую эру…
— Об этом сказывал бывший тут проездом Иван Черницын, родом из тобольских дворян, — продолжал Сумароков, — ученик Ползунова, пускавший машину после смерти механикуса.
— Какой же он ученик, — с возмущением молвил Радищев, — ежели дозволил уничтожить творение ума своего учителя!
— А что ему до машины, — скептически заметил Пушкин, — женился потом на вдове, вышел в люди и, как говорят, алтайское серебро возит в столицу…
— Скажите, господа, почему русскому уму нет размаха на родной земле? — с обидой спросил Александр Николаевич.
— А куда же прикажете деваться иноземному?
Радищев подошёл вплотную к Пушкину, обхватил его за плечи.
— Против кого стрелы жёлчи направлены?
— Вам ли спрашивать, Радищев?
Разговор о Ползунове оборвался. Александру Николаевичу хотелось услышать ещё какие-нибудь подробности о русском механикусе, а какие — он и сам не знал. Имя Ползунова запало ему в душу, сделалось для него теперь близким и понятным. Он вспомнил бумаги о Семёне Ремезове, показанные ему архивариусом Резановым, и снова подумал о том, как богата русская земля талантливыми людьми. «Дать бы расцвесть их гению в полную меру, каких бы больших дел, полезных отечеству, натворили они».
Молчавший до сих пор флегматик Бахтин прервал его размышления.
— Господа, с вашего разрешения, я прочту стихи.
Панкратий Платонович, ценивший в Бахтине умение отзываться злободневной стихотворной строчкой, поддержал его:
— Читай, Иван Иванович.
Бахтин взглянул на Радищева. Ему очень важно было получить одобрение этого смелого человека, необычного петербургского гостя. По долгу службы ему было известно больше, чем всем присутствующим здесь. Александр Николаевич казался Бахтину необычным человеком, с самоотверженной душой. Он считал, что смелость Радищева достойна похвалы и признания потомков. Ещё в театре Бахтин прочёл, на его волевом лице, кроме пережитого страдания, несломленную волю и решимость. «Таким и должен быть автор, написавший дерзновенную книгу», — подумал Бахтин.
Радищев чувствовал на себе взгляд Бахтина. Вместо кивка, которого тот ожидал, как сигнала, Александр Николаевич приветливо улыбнулся и повторил Сумароков скую фразу:
— Читайте, Иван Иванович.
Бахтин торопливо вышел на средину зала. Он вскинул голову с вздрогнувшим, как султанчик, хохолком. Волна кружев и белая пена жабо, в котором потонула шея до подбородка, делали лицо Ивана Ивановича немного смешным. Он важно закинул руку за спину и артистически начал:
Ты властен дни пресечь;
Но вспомни, что имеем
Мы в сердце судию, которого ничем
Не ублажишь, омыв в крови невинной руки;
Знай, смерть моя тебе готовит в жизни муки…
Он читал стихи о некоем господине Юзбеке и его рабе. Александру Николаевичу представился этот Юзбек в жизни, вознамерившийся казнить раба. Радищеву нравилось, что Бахтин говорил хорошими, тёплыми словами, поднимающими человеческие достоинства раба. Радищеву хотелось сказать: «Рабы не только рассуждают, но и действуют. Они восстают…», но он продолжал слушать. Раб умно убеждал, и господин осознал свой мерзостный поступок.
Живи, рабу он рек, и не
страшись ни мало.
Мне мнится, слышу я, что сам
гласит творец:
Злодейства где начало,
Блаженству тут конец.
— В жызны маленько не так, — неожиданно вставил Апля Маметов. Александр Николаевич приметил, что, сидя в стороне и занятый как бы самим собой, он жадно вбирал в себя то, что говорили другие.
— Господын пока господин, раб есть раб…
Нахмуренные густые брови Радищева приподнялась. Он одобрительно кивнул, тряхнув серебром своих седин. Бахтин этот добрый знак принял на свой счёт. Апля Маметов, к которому адресовался кивок, совсем его не заметил; он свесил над карточным столом бритую голову в чёрной тюбетейке, расшитой белыми нитками, и, казалось, дремал.
Место Бахтина занял хозяин дома. Панкратий Платонович объявил:
— Две строфы из оды «На гордость»…
— Нельзя ли сбавить наполовину, — пошутил Пушкин, — а то Апля захрапыт тыгром!
— Чытай больше, моя голова думает лучше…
Панкратий Сумароков стал читать задушевно и просто. Он не декламировал, как Бахтин, а словно обращался к кому-то, убеждая и разъясняя ему важное и неизбежное, взывая посмотреть вокруг себя и угрожая силой, которая вновь могла подняться и могучей волной своей смыть на пути ненавистное и причиняющее в жизни лишь горечи и обиды.
Вельможа, злом сим заражённый,
Рыданью страждущих внемли!
Воспомни, смертный ослеплённый,
Что ты такая ж горсть земли!
Смеёшься ты, а брат твой стонет.
Ты в роскоши, в слезах он тонет,
Ты в щастии, а он в бедах..
Страшись!.. Приходит время грозно.
Спеши спасать себя от бед!
Раскаяние будет поздно,
Как смертная коса сверкнёт.
Сверкнет! И дух твой вострепещет.
Эти мотивы были очень знакомы Александру Николаевичу. Они воскрешали перед ним славные дела Емельяна Пугачёва. Слушая Панкратия Платоновича, он словно видел себя то едущим в родное аблязовское имение, в ту тревожную годину, то склонённым над своей книгой, когда писались строчки, проникнутые любовью и уважением к народным смутьянам, то в Петропавловской крепости перед Шешковским, усмотревшим в нём бунтовщика, хуже Пугачёва, наконец, здесь в кругу новых друзей, напоминавших ему о том, что всё это было, всё это он пережил, перечувствовал, перестрадал сам. Радищев от души радовался, что муза сибирских друзей была близка их общему делу.
А Сумароков читал с подкупающей слушателей сердечной простотой и доходчивостью.
О вы! Сердца ожесточенны,
Да устрашит пример вас сей!
На то ль вы счастьем вознесенны,
На верх достоинств и честей,
Чтоб вы злочастных презирали,
И чтобы грубо отвергали
К вам прибегающих в слезах?
Вы сильны и велики ныне;
Но коль угодно то судьбине,
Заутра превратитесь в прах!
Сумароков кончил читать, а Радищев всё ещё слышал, как призывно звучал его голос.
— Сердце щыплет…
— На то стихи, Апля, — заметил Пушкин и осторожно намекнул: — Не хватит ли духовной пищи, господа?
Панкратий Платонович виновато встрепенулся.
— Ты прав, Михаил Алексеевич. Не мешает и нам проводить масленицу.
И все как-то сразу оживились, разговор резко переменился.
Апля Маметов встряхнул головой, привстал из-за карточного столика, и полное лицо его расплылось в довольной улыбке. Он стал потирать пухленькие, как у барыньки, руки.
— Лука, Лука Демьянович, услади, дорогой…
На голос Панкратия Платоновича в дверях появился старенький лакей, и круглый стол был мгновенно накрыт. Друзья уселись.
— Нет более счастливой минуты в жизни, как поднимать бокал за дружбу, — произнёс Пушкин.
— Я почитаю счастливой минутой, — отпарировал Радищев, — ту, когда потомки наши не будут свидетелями посрамления себе подобных во всех странах земли…
— Э-э, дорогой Александр Николаевич, вы забегаете вперёд… — протянул Пушкин, — это высокая материя. А я вот вижу, как млеко Бахуса дышит блаженством, душу мою услаждающим…
Пушкин лукаво прищурился и посмотрел загоревшимися глазами на гранёный стаканчик.
— Ну?!
Приятно звякнул хрусталь.
— Люблю всё земное, даже Ивана Ивановича во всём иноземном, — осушив одним глотком содержимое стаканчика, пошутил Пушкин.
Хохолок Бахтина затрясся. Апля Маметов укоризненно сказал:
— Он павлын…
Все громко рассмеялись этому неожиданному сравнению пышного наряда Ивана Ивановича с царственной птицей. Бахтин почувствовал себя совсем неловко. Александру Николаевичу сделалось немного жаль тобольского поэта.
— Нет ничего краше русского платья, — с мягким добродушием проговорил Радищев. — Выпьемте за всё русское — за ум, красоту, за дух наших соотечественников, как Ремезова, Ползунова, Кулибина, странствователя по Бухарии Ефремова…
