Валерий Язвицкий - Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
– Добре, добре. Право ты мыслишь, – сказал Иван Васильевич, – а пошто Яков-то к нам присунулся?
– Вьюном, государь, он вьется, круг дела ходит, а про дело не говорит.
– А почетно примали его в Москве-то?
– Чего боле. Будто наиверного друга своего… – Курицын тихо, из уважения к государю, рассмеялся и добавил: – Вызнать, мыслю, хочет что-либо для круля.
Иван Васильевич ходил взад и вперед по протоптанной в снегу дорожке и спокойно беседовал: ни души не было на черном дворе.
– Не без того, – проговорил он с усмешкой, – а нам главное – отослать его борзо ко крулю назад, дабы о рати нашей и о полках много не вызнал. Да спешить надобно к войску.
– Когда ж, государь, ему предстать пред тобой повелишь?
– Утре, пред обедом. Яз его на обед оставлю. После того на постой отвезешь к воеводе… – Иван Васильевич рассмеялся. – Так угостить надобно медами крепкими да водками, дабы один-то он домой никак не дошел. На другой же день, перед завтраком, на прощанье ко мне приведешь, и в тот же день отъехать ему, а проводи его до рубежей наших. Разумеет он по-русски? Умен ли?
– Хитер и умен, видать, и по-латыньски разумеет добре. Разумеет и по-русски, токмо таит сие. Ласков вельми…
– Так и мы с ним будем, – смеясь, продолжал Иван Васильевич, – токмо до рубежей самых крепко доржи его за стражей, дабы ни от него, ни к нему лазутчикам ходу не было. А теперь иди, не оставляй его одного да вели обед нарядить на утре, как на сей случай подобает. Яз же еще тут по снежку поброжу с сыночком.
Великий князь Иван Васильевич, окруженный немногими боярами, воеводами и дьяками двора своего, принял посольство короля Казимира с Якубом-писарем во главе.
Якуб был впервые на Руси, где все не так, как в Польше, но очень во многом схоже с Литвой. Это особенно бросилось ему в глаза за время пребывания в Москве.
– Теперь мне ясно! – еще дорогой в Переяславль говорил он своему духовнику, отцу Витольду. – Ясно, почему Литва тянет к Москве: Similis simili gaudet.[205] Все же за поездку я многое узнал, хотя москали хитры и скрытны.
– Fxperientia est optima rerum magistra,[206] – вздохнув, подтвердил ксендз Витольд. – Так еще говорили древние римляне.
Якуб самодовольно покрутил длинные седеющие усы и добавил:
– Найдется у меня кое-что к докладу его величеству.
И теперь вот, представ пред великим князем московским со всей свитой и духовником, он силился разгадать молодого государя. Его поразили огромный рост и могучее сложение Ивана Васильевича, его длинная курчавая борода, а главное – глаза. Встретившись раза два со взором государя, он сразу перестал изучать и наблюдать, а только старался скрыть свои мысли и чувства от пронизывающего взгляда этих странных и страшных глаз.
Ивану Васильевичу, в свою очередь, показался посол Казимира необычайным по обличью, поведению и по одежде своей. На Якубе был легкий польский кафтан с оторочкой из собольего меха, без воротника и пуговиц, лишь с застежкой у горла из самоцветных камней. Сняв бархатную шапку с собольей опушкой и с пышным белым пером, он низко поклонился великому князю.
Посол, уже немолодой, был сановит и учтив. Все его повадки отличались большей ловкостью в сравнении с повадками татарских и русских послов, а его нарядная, но простая одежда была красивее, чем у немецких купцов.
Подойдя ближе к государю, Якуб еще раз поклонился, встав на одно колено. За ним также преклонилась и вся свита его, кроме ксендза. Затем, легко поднявшись, посол вручил письмо от короля Казимира, писанное по-латыни. Приветствие же от короля и от себя сказал он по-польски.
Когда весь порядок взаимных приветствий закончился, Иван Васильевич милостиво спросил Якуба:
– Поздорову ли доехал?
Получив почтительный ответ с благодарностями и добрыми пожеланиями в переводе дьяка Курицына, великий князь приказал прочесть письмо короля.
Курицын, отметив, что письмо писано без умаления княжого достоинства, перевел следующее:
«Пишем мы, Казимир, король Польский и великий князь Литовский, Вашей светлости, Великому князю Володимерьскому и Московскому и иных земель, приятельски и ласково. Посылаем до твоей светлости посла нашего Якова-писаря, слугу своего верного, с нашими речами. Что будет от нас сказывати, твоя светлость ему пусть верит, ибо речи сии суть наши…»
Далее следовали подпись, титулы короля и государственная печать. Иван Васильевич помолчал некоторое время и, обратясь к послу, молвил:
– Ну сказывай речи государя своего.
Якуб-писарь стал на одно колено, а великий князь поднялся со своего места.
– Его величество, – переводил слова Якуба дьяк Курицын, – узнав недавно о кончине твоей благоверной супруги, великой княгини Марии Борисовны, огорчен зело и шлет тобе свое соболезнование и молит Господа о царствии ей небесном…
Иван Васильевич омрачился при воспоминании о княгине своей и тихим голосом ответствовал:
– Скажи, Федор Василич, что яз благодарю короля и брата моего за сие внимание к моей горести. Дай Бог ему боле счастия в делах семейных, нежели мне, грешному.
Иван Васильевич поклонился и сел, а посол встал с колен, но, видимо, желал еще что-то сказать. Государь заметил это и, кивнув дьяку Курицыну, молвил:
– Пусть говорит.
Посол заволновался и начал нерешительно:
– Сказав все, – переводил опять дьяк, – что надобно эксоффицио, по должности своей яз прошу разрешить сказать мне нечто моту проприо, своей охотой.
– Пусть говорит, – молвил Иван Васильевич и насторожился.
Великий князь понял, что вся суть дела именно в том, о чем хочет посол сказать «своей охотой»…
Якуб воодушевился и много говорил о падении Царьграда, о захвате турками Гроба Господня в Иерусалиме, о Третьем Риме и о будущем величии Москвы в деле защиты христианской веры от басурман.
Слушая это, Иван Васильевич усмехнулся и вспомнил о тайном союзе Казимира с ханом Ахматом против Москвы.
Воодушевляясь своим красноречием, пан посол заговорил горячо о его святейшестве папе Павле,[207] при дворе которого живет молодая деспина, дочь деспота морейского[208] Фомы Палеолога, родного брата императора Константина…[209]
Иван Васильевич значительно переглянулся с дьяком Курицыным.
– Деспина красива, – продолжал переводить дьяк речи Якуба-писаря, – правда, она дебела немного, но на Руси любят полных женщин. Умна она зело. Его святейшество папа римский, как о сем известно вашему архиепископу в Кракове, хочет ее выдать замуж, ибо девица давно уже в поре.
– Мы чтим святого отца и молитвенника за всех нас, грешных, – прервал посла Иван Васильевич, – да ниспошлет Господь успех его деяниям, ежели такая гребта у него о сей девице есть. Мы же, пан посол, покончив дела наши, лучше за столом побаим о всяких вестях и баснях. Прошу тя нашего хлеба-соли откушать.
Иван Васильевич встал и направился к своему месту за главным столом в красном углу передней, где было собрано к обеду и блестело все серебром и золотом чарок, кубков, солониц, перечниц и горчичниц. Около мисок лежали серебряные ложки, а кругом скамей стояли в нарядных кафтанах дворские слуги великого князя.
Якуб-писарь, оправившись от мгновенного смущения и поняв, что его выступление «своей охотой» успеха не имеет, ловко поклонившись, пошел к княжому столу вместе с ксендзом и русским толмачом, на сей случай к нему приставленным. Свиту его рассадил за другими столами дьяк Курицын, сообразно достоинству каждого из них.
Было уж в полпира, и пьяно все кругом становилось, много уж было съедено разных кушаний и более того выпито водок, вин и медов всяких, когда подали послу серебряный вызолоченный кубок с дорогим фряжским вином.
– Государь тобя жалует, – быстро сказал ему толмач по-польски, – встань, пей за его здравие.
Якуб тотчас же вскочил на ноги, хотя был уже пьян. Взяв кубок, он с глубоким поклоном поблагодарил государя за честь и, пожелав ему здравствовать многие лета, выпил все за единый дух. Потом, держа еще пред собой кубок, весело подмигнул и добавил:
– Гаудэамус игитур, ювенэс дум сумус!
Все поляки из его свиты почтительно заулыбались, не позволяя себе смеяться в присутствии сурового государя. Но Иван Васильевич сам с улыбкой спросил у Курицына:
– Что он сказал таково складно?
– Стих по-латыни, – ответил дьяк, – из школьной песни, сие значит: «Будем мы веселиться, пока еще юны!»
Государю понравилась эта шутка и веселость уже немолодого посла. Смеясь, он молвил:
– Жалую тя сим кубком!
Достаточно уж подвыпивший посол забыл о своем непонимании русского языка и, не дожидаясь перевода, воскликнул, прижав кубок к сердцу:
– Бардзо дзенькую и падам до ног светлейшего государя! – Поцеловав кубок, он поставил его на стол возле своего прибора.
