Валерий Язвицкий - Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
– Бардзо дзенькую и падам до ног светлейшего государя! – Поцеловав кубок, он поставил его на стол возле своего прибора.
Великий князь переглянулся с Курицыным, усмехнувшись одними глазами. Снова все зашумело кругом разговорами, звоном чарок и достаканов.
Иван Васильевич знаком подозвал к себе Курицына и сказал вполголоса:
– Утре наряди все, как тобе сказывал, к отъезду посла. Приведи его до завтраку проститься и отъезжай с богом. Да гляди, а зачем, сам ведаешь. Яз пойду на малое время отдохнуть к собе, а ты еще пои их да слушай, что бают. – Встав из-за стола, улыбнулся он и шепнул дьяку: – А папа-то рукой Казимира нас щупает.
Из Переяславля-Залесского выехал Якуб-писарь в возке, в котором были с ним только духовник его да двое слуг. Курицын ехал отдельно, следом за посольским возком. Дальше тянулся поезд свиты посольской, окруженный русской стражей.
Посол Якуб и ксендз Витольд долгое время ехали молча. Якуб был совсем трезв и мрачен и от времени до времени посасывал из походной фляги дорогое заморское вино – подарок московского князя на дорогу. Он вспоминал все, что было, что слышал от других, что знал и видел сам, и, медленно обдумывая, подводил итоги своего посольства.
– Умен князь московский, – заговорил он наконец со своим духовником, – и силен духом. Многих знал я государей и послов, вертел ими, как мне надо было. А этот зараз непонятным образом меня самого в руки взял, словно на коня узду надел. Н-да! – Якуб досадливо крякнул и, потянув из фляги, добавил: – Oleum et operam perdidi.[210] Впрочем, одно узнал: князь жениться на деспине не хочет, а сие значит, что папа не будет навязывать нам дружбу с Москвой.
– Обращая мысли свои к Богу, могу на сие сказать только словами молитвы Господней: Fiat voluntas tua,[211] – проговорил ксендз и набожно перекрестился.
Наступило долгое молчание, и, только закусив дорожными снедями, снова заговорил ксендз Витольд.
– Опасаюсь лишь я, – начал он, – бородатого кардинала, грека Виссариона, и упрямства папы насчет Крестового похода против турок. Виссарион же, служа папе и радея об освобождении родной земли, сможет уговорить князя Ивана на брак.
Якуб вдруг весело засмеялся:
– Ты, отец, мыслишь, что и тут «симилис симили гаудэт» – и борода бороду убедит!
Ксендз слегка обиделся и сказал сухо:
– Пан забыл, что обе сии бороды у таких умных голов, каких и среди безбородых очень мало.
В тот же день после обеда выехал Иван Васильевич с сыном во Владимир.
На этот раз ехал он в теплом возке вместе с Ванюшей, но сына будто не видел и отвечал ему только на его вопросы, а всю дорогу молчал и много думал о нежданном посольстве короля Казимира. Казалось ему посольство это двойным: папа римский, может быть, хотел узнать через Польшу о возможности заключения брака его с цареградской царевной, а Казимир этим воспользовался. Он подослал соглядатая, дабы узнать, как с турками дела у Москвы, а значит, и с крымским ханом Менглы-Гиреем, которого турки хотят в ханы поставить.
«У папы корысть в том, – думал он, – дабы, приманив родством с царями грецкими, ополчить нас на турок. Желая сего, он Польшу и Литву в мире с нами доржать будет… – Иван Васильевич усмехнулся и продолжал свои мысли: – Сих-то, может, он и удоржит, а кто Ахмата удоржит? Боле того, раз война за веру пойдет, тем самым всех татар папа супротив Руси подымет. Поляки же токмо с виду покорятся папе и будут с нами в мире, а тайно не престанут смуту сеять в Новомгороде Великом против нас и с Ганзой будут в союзе…»
– Тату, – перебил его мысли Ванюшенька, – мы в Москву с тобой едем?
– Нет, сынок, во Владимир, – ответил он с легкой досадой.
– Лучше в Москву поедем…
Иван Васильевич больше не слушал, но напоминание о Москве изменило ход его размышлений.
«Может, папа-то, – неожиданно мелькнуло в его мыслях, – ничего и не наказывал Казимиру насчет сватовства? Может, он сам послов в Москву пришлет? Турки же не сей день, то завтра Крым захватят. В Москву мне спешить надобно, опору крепить против Ахмата, а все сии дела заморские – пока только журавли в небе. С Казанью же брат мой Юрьюшка милый и без меня управится…»
На другой день по прибытии во Владимир приказал великий князь собраться всем князьям своим, боярам и воеводам у себя в передней, чтобы думу думать о всех делах ратных и государственных. Но, прежде чем пойти на думу, задержался Иван Васильевич у себя в покое с братом Юрием один на один.
Одевали его тут и Ванюшеньку в шубы дорожные стремянный его Саввушка да престарелый Илейка, который при княжиче дядькой был, пока еще сил хватало.
– Трудные времена, Юрьюшка, – молвил государь брату. – Посольство Казимирово на многое мне глаза открыло. Кончать нам с Казанью скорей надобно, Польша хочет нас с Крымом и с турками поссорить, а тут еще Новгород Великий мутит и с Ганзой заодно. Ахмат же нож на нас непрестанно точит, а удельные не разумеют дел моих, токмо об уделах своих пекутся, о государстве же и не мыслят. Бают еще у нас фрязины, и посол о сем баил, будто папа рымский царевну цареградскую за меня сватать хочет. О сем ты молчи, тобе токмо пока сказываю. Посольство может в Москву быть.
– Какая царевна цареградская? – спросил с удивлением Юрий Васильевич.
– Родная племянница последнего царя грецкого.
– Важно сие, – сказал Юрий, – тетка наша царицей грецкой была, а ежели и ты женишься на царевне грецкой, то сие вельми на пользу роду нашему.
– Верно, – проговорил медленно Иван Васильевич и задумался, но потом, прервав свои мысли, сказал брату: – О сем после. Так вот, разумеешь ты ныне, пошто в Москву мне надобно. Ты тут останешься. Ну идем к боярам. Им сие все по-иному баить буду. Умолчу, о чем им знать не надобно, а после – прямо в сани.
Братья замолчали и быстро пошли к передней великого князя.
Иван Васильевич задумчиво шел по длинным сенцам, чувствуя, как сердце его почему-то усиленно бьется, а потом вдруг Москва вспомнилась и все, что в Москве есть…
– Дарьюшка, – беззвучно прошептал он.
Дрогнул весь – испугался, что слова его Юрий услышал. Тайну сию крепко берег Иван Васильевич, но как только понял он чувства свои, словно плотина в груди его прорвалась, и заторопился он, заметался душой.
– Да, в Москву, непременно сей же день ехать надобно, – сказал он вслух.
– Спеши, Иванушка, спеши, – молвил Юрий Васильевич, – без тобя там никто ничего не сделает. А яз тут смирю Ибрагима, верь мне, Иванушка. Яз уже о воде некое вызнал и придумал, как ее у града отнять. О сем никто из воевод не ведает. Токмо бы нам Казань осадой обложить…
Когда великий князь с братом вошел в переднюю, смолк сразу шум разговоров и все встали, приветствуя государя.
– Князья, бояре, воеводы, – отдав поклон, заговорил Иван Васильевич, – принимая посла Казимирова, вызнал яз, что король хочет вражду посеять у нас с турками и крымцами. Ради освобождения Царьграда на войну подымает нас против султана. Сам же, как мне ведомо, заодно с Ахматом поход на нас готовит. Турок тоже мутит. Стравить хочет нас с султаном, а сам потом с запада, а Орда с востока на нас ударят. Хитры вельми, а и мы на Москве не лыком шиты. Повисла вот токмо у нас на кафтане казанская собака – первей отогнать ее надобно да прибить так, чтобы не смела потом в пятки нас укусить сзади… Помните токмо, как ни мала Казань пред Большой Ордой и Польшей, но руки и ноги нам связывает. На сей день потому наиглавно Казань Так смирить, дабы пикнуть не смела, когда другие вороги на нас пойдут. Сие князь Юрий Василич сумеет учинить. Мне ж надобно на Москве быть, с Менглы-Гиреем и султаном турецким немедля сноситься, дабы козни Казимировы пресечь. Собя вместо брата моего Юрья вам оставляю. Приказываю слушать его в ратных делах, как меня. Еду яз сей часец, и кони ждут меня у крыльца.
На миг оборвалась речь государя: увидев среди бояр воевод Ивана Горбатова и Григория Перхушкова, вспомнил он об измене их. Брови великого князя сурово сдвинулись. Глаза его остановились на воеводах, и все, следя за взглядом государя, стали смотреть на Горбатова и Перхушкова, помертвевших от страха.
– Слушать князь Юрья Васильевича, – четко повторил государь, – как меня! За ослушание же, а пуще того, ежели кто, как при отце моем бывало… – Великий князь опять смолк на один миг, гневно поглядев на тех же воевод. – Ежели кто, – продолжал он медленно, особым своим хриплым голосом, не менее страшным, чем глаза его, – ежели кто норовить ворогам за посулы будет, всем тем едина казнь – головы сымать с плеч велю без милости!..
Последние слова государь сказал громко, почти выкрикнул, и смолк сразу, как отрубил.
Тишина мертвая стала в передней, будто окаменели все от ужаса. Слышно даже, как дышат кругом громко от страха и волнения.
