Валентин Азерников - Долгорукова
— А я всегда так на женщин действую: или сразу нравлюсь, или сразу мигрень.
— Ну, мне ты не сразу понравился, хотя и мигрени не вызвал.
— Это хороший признак, значит — надолго.
— До чего же ты самоуверен.
— Отнюдь, я скорее уверен в тебе. — Он привлёк её к себе и поцеловал. Она отстранилась.
— Не надо, она может вернуться.
— Пойдём тогда к тебе.
— Нет, неудобно. Лучше знаешь как? Ты уходи, а потом тихонько вернёшься. Я дверь не закрою.
В это же время. Комната Кати.
Катя лежала на постели в платье, повернувшись лицом к стене. Варя тихо постучала, приоткрыла дверь, заглянула. Шёпотом спросила:
— Ты спишь?
Катя, закрыв глаза, не отвечала.
Варя постояла немного и тихо вышла.
Чуть позже. Комната Кати.
Катя лежала в постели, но уснуть не могла. Сверху, с мансарды, слышались приглушённые голоса — мужской и женский. Затем они смолкли, но послышались стоны, сначала короткие, потом всё протяжней и протяжней... Катя накрыла голову подушкой, спряталась под одеяло, но потом вдруг резко села, взяла с тумбочки пузырёк с лекарством, вылила его на пол. И стала стучать кулаком в стену и звать громко:
— Варя! Варя!
Наверху все звуки смолкли. Потом послышались шаги по лестнице и в дверь вошла Варя — в халате, встрёпанная.
— Ты что, Катя? Ты звала?
— Мне нехорошо, Варя. А лекарство пролилось. Руки не держат. Сходи, пожалуйста, в аптеку, попроси новых капель.
Но теперь ночь.
— Разбуди аптекаря, он там же живёт, наверху. Объясни — приступ мигрени. Я прошу тебя. — Последнюю фразу Катя произнесла тоном приказа, а не просьбы.
— Хорошо, Катя, ладно. Я только оденусь.
Слышно было, как хлопнула входная дверь. Катя подошла к окну. В слабом свете газовых фонарей виднелась удаляющаяся фигура Вари. Катя накинула халат, открыла свою дверь и прислушалась.
В это же время. Комната Вари.
X. сидел в Вариной постели по-турецки и курил папиросу. Вдруг, скрипнув, медленно открылась дверь и в проёме появилась женская фигура. Сначала она лишь угадывалась в темноте, но потом оказалась в полосе света, падающего из окна. X. узнал Катю.
— Зачем ты пришёл? — тихо спросила она.
— Увидеть тебя. Я же обещал.
— Ты знал, что мы с Варей вместе? — Он не ответил. — Знал. Зачем ты это, — она сделала ударение на слове «это», — сделал?
— Чтобы ты пришла ко мне. Сама. Не я к тебе, а ты ко мне.
— Негодяй.
— И ты пришла.
— Зачем ты Варю обманул? Она-то тебе что сделала?
— Она не внакладе.
— Негодяй, — повторила Катя. — Какой же ты негодяй.
Чуть позже. Вилла «Петит Элизе».
Варя вошла в дом, прислушалась. Всё было тихо. Она открыла дверь в Катину комнату — та лежала к ней спиной. Она подошла, заглянула ей в лицо. Катя, похоже, спала.
Варя поставила на тумбочку пузырёк с лекарством и вышла из комнаты.
Открыв свою дверь, она увидела, что постель пуста...
10 июля 1871 года. Эмс. Окрестности.
Александр и Катя ехали в открытой коляске по лесной дороге. Александр правил лошадьми сам. Сзади ехала вторая коляска с охраной и императорским кучером.
— Но что случилось вдруг? — спросил Александр Катю. — Вчера нельзя к тебе, сегодня нельзя...
— Я же сказала — Варя заболела.
— Ну так она на другом этаже.
— Там всё слышно.
— Не знаю, как-то странно всё. Ну хорошо, она заболела, но ты-то что такая?
— Какая?
— Не такая как всегда. Сторонишься меня.
— Я же с тобой сейчас.
— Внутри себя. Я ощущаю это. Ты третий день даже не дотронулась до меня. Я тебя что, чем-то обидел?
— Да нет, — она отвечала вяло, нехотя.
— Так в чём же дело?
— Да ни в чём. Ну просто... Ну может же быть у меня настроение, отличное от твоего.
— Может, конечно.
— Или нездоровье?
— Может. И бывало. Но ты никогда при этом не сторонилась меня.
— Саша, ну что ты мучаешь себя и меня. У тебя же тоже есть здесь и дела свои, и обязанности. И ты бываешь в разном настроении. Ну что за претензии...
— Помилуй, Катенька, у меня нет никаких претензий. Но мы придумали поехать сюда, чтобы быть вместе...
— Да, тайком, как шпионы, по чужому паспорту.
— Для нашей же пользы.
— Там всем врала, что еду в Ригу, здесь всем вру, что я рижская гражданка...
— Но, Катя...
— Должна усылать Варю из дому...
— Но это ведь...
— А ты не приходишь, и я сижу вечерами одна.
— Это было один раз.
— А потом ты удивляешься, почему я такая, а не такая. Я вообще удивляюсь, что я какая-то. Мне иногда хочется закрыть глаза и не открывать их больше. И не видеть все эти взгляды — сочувствующие, презрительные, жалостливые, злые... На тебя так не смотрят, поди-ка попробуй, а на меня можно — за двоих. Тебе одни удовольствия, а платить за них мне одной.
— Но это вздор, Катя. И я не понимаю, почему ты вдруг, ни с того ни с сего...
— Я устала, Саша.
— От меня?
— И от себя, и от Вари, и от этой жизни...
— И от меня?
Она не успела ответить. Они в это время проезжали мимо придорожной таверны, где столики стояли прямо на траве под цветными зонтами, и за одним из столиков сидели Варя и X. Они повернулись, увидав коляску, и улыбнулись им. Александр с удивлением посмотрел на Катю.
— Но, позволь... Ты же сказала, она больна? — Катя молчала. — А кто этот человек? Он знаком тебе? — Катя покачала головой. — Но он посмотрел на тебя так, словно вы хорошо знакомы, на незнакомых так фамильярно не смотрят. — Катя молчала, отвернувшись. — Катя, что это всё значит? Не молчи. Что за странности сопровождают последнее время наши отношения? То история с брошью, теперь вот болезнь Вари... Знаешь, я всегда очень чувствую неправду, фальшь, и вот здесь мне что-то говорит, что что-то здесь не так, ты мне что-то недоговариваешь или говоришь неправду... Объясни, Катя...
Она вдруг заплакала.
— Хочу домой... Домой... К своим, к Маше хочу... Я уеду, отпусти меня...
— Но мы скоро уже едем вместе, неделя осталась.
— Не хочу этих красот украдкой, прогулок подальше от города, чтоб, не дай Бог, не увидел никто... Хочу ходить, куда я хочу, с кем хочу...
— А со мной не хочешь?
— Пусти. Останови. Я сойду.
— Куда ты пойдёшь? До города же...
— Останови, или я выпрыгну!
— О, Господи, что с тобой? — Александр остановил коляску. Катя вышла и пошла назад. Когда она проходила мимо второй коляски, сидящие там мужчины как по команде стали смотреть в другую сторону. Кучер слез и побежал к царской коляске.
А потом Катя и Александр шли по лесу вдоль дороги, а на почтительном расстоянии от них медленно ехали два экипажа...
7 октября 1871 года. Петергоф.
Александр и Катя стояли у кромки залива.
— Я долго думал над тем, что ты мне говорила в Эмсе. — Александр чертил носком сапога узоры на песке и говорил медленно, обращаясь скорее к себе самому, чем к Кате. — И пришёл к печальному выводу, что ты права. Я и впрямь не должен более удерживать тебя подле себя... Лишать тебя будущего... нормальной семьи... детей... Я говорил тебе, что и у нас семья, это верно, я и сейчас так думаю, но, конечно же, особого рода, и ты вправе не считать её полноценной. И верно, я был слишком эгоистичен, когда считал, что ты должна быть счастлива потому, что счастлив я... — Он стер носком рисунок и принялся чертить новый. — И очень жаль, что это не так. Мне было трудно решиться — ты для меня смысл жизни, но, если наш разрыв неизбежен, лучше это сделать сейчас, пока ещё есть для этого силы... — Он замолчал, потом повернулся к ней. — Я куплю тебе дом, обеспечу тебя, ты будешь вполне завидной невестой.
— Господи, — отстранилась от него Катя, — как же вы смеете так говорить?!
— Как?
— Кто же возьмёт меня после... Да нет человека, кто бы не знал о нас, на мне это как клеймо...
— И что? Ты думаешь, это умаляет твою репутацию? Я думаю — напротив. Да коль захочешь, это и не твоей заботой будет.
— Боже, Боже, какая пошлость... Ваше величество, что же вы так невеличественны ко мне... Сбыть меня как уценённый товар какой, как вещь, бывшую в употреблении и ставшую ненужной... И говорить об этом так спокойно, словно в торговых рядах...
— Катя!
— Я-то думала, что вы хоть сколько любите меня, а оказывается, такая пошлость...
— Катя!
— Сколько же вы за меня приплатите, Ваше величество, чтобы сбыть с рук? И чтоб не внакладе остаться?
