Валентин Азерников - Долгорукова
— Сколько же вы за меня приплатите, Ваше величество, чтобы сбыть с рук? И чтоб не внакладе остаться?
— Катюша...
— Ну так вот что я вам скажу, Ваше величество. Вы рискуете сильно потратиться, потому что сбывать вам меня придётся не одну.
— Что значит не одну? С кем же? С Варей?
— С ребёнком, Ваше величество.
— С ребёнком? — шёпотом переспросил Александр. — Ты ждёшь ребёнка?
— Испугались? — Катя нехорошо засмеялась.
— Катя! — он шагнул к ней, она отодвинулась от него, почти вступив в воду. — Ты уверена?
— Представляете, как повезёт кому-то — уже и ребёночек готовый, Государь обо всём позаботился, — Катя говорила ломким голосом, она плакала, но слёзы срывал с лица ветер.
— Катя, замолчи! — Александр схватил её за руки и сильно встряхнул.
— Что? Что? — она подняла к нему искажённое рыданиями лицо. — Что прекратить? Жить? Прикажите, я же ваша подданная. А нет, так Шувалов рад будет услужить...
— Катя! — он зажал ей рот рукой, рука стала мокрой от слёз. — В уме ли ты? Что ты говоришь...
Она плакала уже навзрыд, став некрасивой, слёзы мешались с солёными брызгами, она размазывала их по лицу. Александр разводил её руки, целовал лицо, ощущая солёность слёз и моря. Она вздрагивала всем телом, пыталась что-то сказать, но вырывались только отдельные слова:
— Говорил... вечно... всегда... пять лет... дура... кончено... — Это слово она повторила как заклинание: — Кончено... Кончено...
— Катенька, любовь моя, что кончено, всё только начинается. Кончено только плохое, что было меж нами. Я не знаю, что это было, и не хочу теперь знать. Тебе теперь надо успокоиться и беречь себя. И его... или её... И нас. Мы теперь повязаны с тобой навечно...
8 октября 1871 года. Санкт-Петербург. Мраморный дворец.
Александр взволнованно ходил по кабинету, его брат, Константин Николаевич[10], сидя на диване, только головой вращал, следя за ним.
— Да как же не волноваться, Костя, когда через несколько месяцев свидетельство её... — он махнул рукой, — будет предъявлено для всеобщего обозрения.
— А то так никто не знает.
— Одно дело догадываться, а другое — иметь доказательство.
— Знаешь, вслух никто не посмеет. А шёпотом, шёпотом и так говорят. Ну и что с того? Когда моя забеременела и перестала танцевать и весь театр, и вся публика узнали — отчего, я тоже сначала переживал: как же её честь, моя честь, моя бедная Анна Иосифовна, ей уж, наверное, донесли эту весть... А потом гляжу: день проходит, два, неделя, месяц — ничего не происходит, как всё было, так и есть. А когда она родила и потом вернулась на сцену, все и вовсе всё забыли. Поохали и довольно. Жизнь всегда идёт своим чередом, это только нам кажется, что на нас свет клином сошёлся.
— Тебе проще, Костя, ты не на троне, с тебя и спрос другой.
— Ну да, ну да... Но всё же: с брата государева тоже не простой спрос. Всё, Саша, забудется, дай только Бог, чтобы она благополучно разрешилась.
— Да, и это тоже. И вот ещё и фигура её — вдруг испортится? Станет как эти...
— Почему обязательно станет? Вот моя — не стала же. И танцует даже снова. И потом — ты можешь что-нибудь изменить?
— Нет. Да и не хочу, признаться. Она так счастлива этим, так горда, прямо светится вся.
— Ну и замечательно. Ты дал ей то, без чего любая женщина, как бы ни любила тебя, всё равно чувствовала бы себя обделённой. А так ты даёшь ей не только свою любовь, но и её доказательство...
17 января 1872 года. Зимний. Комната Николая I.
Александр в халате смотрел придирчиво на стоящую перед ним обнажённую Катю и командовал:
— Повернись... Боком... Ну так где же он? Не видно ничего. Ты меня обманула.
— Есть, Сашенька, есть. И он уже тукает там, я слышу.
— А сколько же ещё? Когда же?
— К концу апреля, Саша...
29 апреля 1872 года. Улицы Санкт-Петербурга.
Карета в сумерках ехала по городу, в сторону Зимнего. Подъехала к нему сбоку, остановилась у маленького подъезда. Из кареты вышла Катя, открыла своим ключом дверь и вошла во дворец.
В это же время. Кабинет Николая I.
Катя вошла в кабинет. Её лицо было покрыто капельками пота, видно, что ей плохо. Вслед за ней заглянул старый солдат.
— Ваше сиятельство, прикажете доложить Его величеству?
— Да, да, сходи, скажи. Скажи, я жду.
Катя легла на диван, обитый синим репсом, и закрыла глаза. Вбежал Александр.
— Что? Уже?
— Да, вроде... Не знаю. Я думала — вот-вот, но сейчас затихло. Я не знаю.
— Всё будет хорошо, мой ангел. Ты лежи. Я посижу подле тебя.
Катя дремала. Александр поднялся, на цыпочках вышел из кабинета, сказал солдату:
— Если что — сразу же буди меня. В любое время.
— Слушаюсь, Ваше величество. Не извольте беспокоиться.
30 апреля 1872 года. Дворцовая площадь.
В 3 часа ночи Санкт-Петербург спал. Спал и Зимний. Только на первом этаже в одном из окон сквозь прикрытые неплотно шторы пробивался ровный огонёк лампы. Вдруг свет заколебался, переместился в соседнее окно, потом вспыхнул на втором этаже.
И распахнулись ворота дворца, и из них во весь опор вырвалась на площадь карета и понеслась в сторону Невского.
А потом она же столь же стремительно подкатила к боковому подъезду, из неё вышел доктор с чемоданчиком и повивальная бабка. Дверь тут же распахнулась — их ждали.
Несколько часов спустя. Часовня Зимнего дворца.
Александр, преклонив колени, молился. Рядом с ним стояла Мария Александровна, чуть сзади наследник с супругой, у дверей — граф Адлерберг и генерал Рылеев.
Александр беззвучно шевелил губами. Хор пел: «Господи, помилуй...» Но слышал Александр свой голос: «Доктор, если нужно, пожертвуйте ребёнком, но её спасите во что бы то ни стало...» А потом в памяти своей он услышал детский крик — первый крик новорождённого. А наяву слышался бас священника: «Да пресвятится имя Твоё, во веки веков... Аминь...»
Когда выходили из часовни, императрица спросила Александра:
— Что с тобой, Саша? У тебя какой-то странный вид.
— Нет, нет, всё хорошо. Я мало спал, должно быть.
— Тебя тоже разбудили какие-то голоса? Я даже думала — у тебя.
— Да? А я ничего не слышал...
2 мая 1872 года. Зимний. Кабинет Александра.
Александр посмотрел на стоящего перед столом Рылеева и не сразу проговорил:
— Александр Михайлович, у меня просьба к тебе. Я не могу приказывать, я очень прошу... — он помедлил, — найти место, где можно поместить ребёнка с кормилицей. И чтоб это не стало тотчас известно всему двору. Можешь ты найти такое место?
— Да, Государь, могу.
— У кого же?
— У меня. — Александр удивлённо взглянул на него. — Мой дом охраняется, да и в стороне от людных улиц, каждый любопытствующий сразу заметен. Так что никто и не узнает, коли Ваше величество или Екатерина Михайловна захотят приехать.
— Но это слишком большая жертва, Александр Михайлович, я не могу её принять от тебя. На тебя и так зубы точат. Ты знаешь, как тебя называют?
— Знаю. Цепным псом Вашего величества.
— Тебя разве не обижает это?
— Напротив, Ваше величество. Они, может, и хотят меня этим обидеть, но подтверждают лишь мою преданность Вашему величеству.
— Ну, а если станет известно, что ты ещё и принимал участие в моей тайне?
— То скажут, что я лишний раз подтвердил это прозвище. Мне этим хуже не станет, а Ваше величество будут уверены, что ребёнок в надёжном месте. И я позабочусь, чтоб об этом никто не узнал.
В этот же день. Зимний дворец.
Шувалов ввёл Адлерберга в комнату, прикрыл дверь.
— Александр Владимирович, как министр двора Его величества, вы, полагаю, должны знать, что происходит в Зимнем?
— А что происходит? — удивился Адлерберг.
— А вы не знаете?
— Я не понимаю ваших загадок, граф. Если вы что-то имеете в виду, скажите. А нет, у меня дела.
— Вы знаете, какое событие произошло тут два дня назад?
— Какое же?
— Такое, что население Зимнего увеличилось в ту ночь на одного человека.
— Кто-то приехал?
— Ну, знаете, граф... Я начинаю думать, что ваша новая должность для вас... — он не договорил.
— Но я, граф, не швейцар, чтоб встречать приезжих.
— Каких приезжих, каких приезжих... Что вы говорите, помилуй Бог. В Зимнем дворце, в центре Российской империи, которым вы имеете счастье или несчастье управлять, под боком у Её величества известная вам дама разрешается бременем, а вы...
