Валерий Язвицкий - Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
– Иде же Иван? Иде же Иван мой?
– Тут яз, государь, тут, – глухим голосом откликнулся Иван, и Василий Васильевич успокоился, перестал метаться.
Все стоят вокруг него молча, бледные, в страхе и печали. Он же крепко держит руки Марьи Ярославны, словно утопающий, ищет в них опоры и спасения.
– Боже мой, боже мой, – говорит он тихо и жалостливо, – хошь бы в последний-то смертный час лик твой, Марьюшка, увидать!
Кривятся губы его от сдержанного рыдания, но продолжает он, напрягая все силы:
– И тобя увидать бы, Иване мой, великий князь Московский после меня. И вас всех, детки мои… – плачет он и вдруг громко и молитвенно взывает: – Господи, Господи! Покарал Ты мя люто за грехи мои, но яз не ропщу, а токмо молю Тя: прости мя, Господи…
Смолк внезапно и затих государь, а на лицо его сразу легла смертная тень. В тот же миг вздрогнули все от непереносного горестного вопля.
– Васенька, Васенька мой! – вскричала Марья Ярославна и упала без чувств возле постели.
В конце марта того же года протопоп Архангельского собора отец Алексий, служивший еще при митрополите Ионе, а ныне при митрополите Феодосии, записал в церковной книге:
«На Федоровой неделе князь великий, чая собе облегчения от сухотные болести, повелел себя жещи, яко же есть обычай болящим сухоткою. И, зажигая трут, ставили его ему на многих местах тела. Раны же его от сожжения разгнишася, и бысть ему болезнь тяжка. И от болезни той преставися, марта в двадцать седьмой день, в субботу, в третий час нощи.
В утрий же день, в неделю, погребен бысть в церкви Святого архангела Михаила на Москве, иде же вси велиции князи, род их, лежат.
И седе по нем на великое княжение по его благословению сын его старейший, князь великий Иван».
Глава 8
Новое княжение
Почти уж полгода прошло со дня торжественного вступления Ивана Васильевича на московский великокняжий стол, а все еще не освоился он со своим новым положением. Чем больше вникает он во все дела, тем больше видит государственного неустройства, тем грозней кажутся ему и свои внутренние и чужеземные враги.
Каждый день от завтрака до обеда назначается у него особый час тому или иному из бояр, воевод и дьяков, которые должны с вестями приходить в княжой покой. Выслушав, он одних отсылает, а других оставляет при себе. Ныне у него ранее всех дьяк Курицын.
– Микола-угодник всем правит у нас, – говорит он Курицыну, – а не мы.
– Истинно, государь, – отвечает молодой дьяк, – и у нас и круг нас как в котле кипит, а что варится, неведомо.
– Яз же все пробую, да пока токмо рот обжигаю сим варевом. Удоржал бы Господь татар-то хошь годика на два, дабы успеть оглядеться да силы скопить. Полгода вот в тишине прожили. Сентябрь ныне уж, а к зиме татары вряд ли подымутся, а все же нет покоя мне.
В дверь постучали. Вошел дьяк Бородатый, Степан Тимофеевич, и стал креститься.
– Будь здрав, государь, – молвил он, кланяясь Ивану, а потом и Курицыну.
– Будь здрав и ты. Садись. Какие вести?
– Из Пскова худые вести. Князю своему Володимеру Андреичу путь указали.[172] А на вече, бают, со степени его спихнули. Забыли, что покойный государь ростовского князя им на стол посадил, что сей князь наместником был государя московского. Озоровать начинают псковичи-то.
– А причина какая, – сдвигая брови, спросил Иван Васильевич, – не из озорства же сие псковичи содеяли?
– Не по старине он, сказывают: приехал-де не зван, а на народ не благ.
Глаза Ивана потемнели.
– Ни воеводы, ни наместники на кормленье меры не ведают, – молвил он гневно, – приедет князь – сам его исповедаю. – Иван Васильевич задумался и спустя некоторое время сказал: – Нам на первых порах надобно ласкать Псков, а в Новомгороде – архиепископа Иону. Псков-то нужен как заслон от немцев и от Новагорода, а владыка новгородской – как наш доброхот в Совете господы. Верно яз мыслю, Степан Тимофеич? Ты вельми ведь сведущ в делах сих градов.
– Верно, верно, государь – весело усмехаясь, ответил Бородатый.
– Вот вы оба, – продолжал государь, обращаясь к дьякам, – и сведайте всё, что мне может быть надобно, дабы у меня какой огрешки не вышло потом с послами-то. Чаю, пришлют псковичи послов для-ради своего оправдания. Одно крепко на уме доржите: мир мне пока надобен.
В начале зимы этого же года, когда санный путь установился, прибыли в Москву послы псковские просить себе нового князя. Иван Васильевич не пустил их к себе на очи. Три дня послы, как угорелые, метались по Москве с подарками и поклонами: и у митрополита были, и у старой государыни, и у князя Юрия, и у бояр, и у воевод, и у дьяков даже.
На четвертый день государь смилостивился, допустил псковичей пред очи свои, но принял сурово, сидел молча и долго не отвечал на приветствия, только в упор глядел на послов, а у тех от взгляда его мурашки по спинам бегали. Оробели совсем послы, поклонились низко и опять молвили:
– Будь здрав, государь. Челом бьем от псковской твоей вотчины.
Тут только спросил их великий князь вежливо, но так, что холодно стало от вежливости этой.
– Поздорову ли доехали? – сказал он и усмехнулся.
– По милости Божьей поздорову, – ответили послы, а какое там здоровье – взглянуть на государя не смеют, вину свою знают.
Не посадил их Иван Васильевич, а только молвил сухо:
– Сказывайте.
Начали было псковичи оправдываться, на вины князя Владимира Андреевича указывать, на старину ссылаться.
– Ведаю все, – оборвал их государь. – В чем мне челом бьете?
– По старине, государь, дай нам князя на вече самим избрать.
– Ладно, – мягче молвил Иван Васильевич, – не ворог яз своей вотчине. Не хочу яз старины рушить. Когда же изберете князя собе, то от веча своего пришлите челобитную грамоту мне, со всеми подписями и печатями. Яз же сие избрание утвержу и, опричь того, пришлю вам своего наместника. Князь же ваш крест мне поцелует на полную мою волю. Во Псков поедет с вами дьяк мой Бородатый.
Приняв подарки, отпустил государь псковских послов и повелел боярам угостить их в княжих хоромах. Сам же, взяв с собой Бородатого и Курицына, пошел в свои покои. Здесь, не садясь, он сказал Курицыну:
– Поди, Федор Василич, распорядись, дабы князь Володимер Андреич отъезжал пока в свою вотчину. Так-де надобно. – Обернувшись к Бородатому, добавил: – А ты, Степан Тимофеич, о сем как бы к слову, а не нарочито послам проговорись, об отъезде князя-то. Да гляди там, во Пскове-то, как грамоту составлять будут, и разведай, что у них с Новымгородом и с владыкой Ионой. Поболе для меня старины всякой сведай. Ну иди к гостям, прими их поласковей.
Целый год уж и два с лишним месяца, до половины вот тысяча четыреста шестьдесят третьего лета, живет Московская земля тихо, без войн и смут. Спокойно ныне, и мужики косы да серпы ладят к Петрову дню, последние дни кукушки кукуют, кричат в хлебах по вечерам перепела, а днем над полями звенят жаворонки да кружат ястребы да коршуны, высматривая сусликов…
Жары стоят томные – чуется по всему, что уж макушка лета через прясла глядит. В покоях государя из-за духоты все окна отворены, а сам Иван Васильевич и дума его – брат Юрий, дьяки Федор Курицын и Степан Бородатый – сидят в одних рубахах с расстегнутыми воротами. В Москве же и на княжом дворе от жары будто все вымерло – даже петухи не поют и голуби не воркуют. Только сонно гудит возле окон черный шмель и тыкается головой в стены, да так же сонно плывет откуда-то из подклетей печальная девичья песня:
Ка-а-ак по-о-о ре-ченьке-е-е
Лебеду-ушка-а плыве-ет…
Песня то почти стихает, то снова медленно льется в воздухе. Видимо, девка, что-то делая, отходит от своего окна и снова приближается к нему.
Иван Васильевич молчал, заглядевшись на яркое белое облачко, одиноко плывущее в синеве неба, слушая невольно пение и думая свои думы. Советники его тоже молчат. «Сжа-а-алься, ма-а-тушка-а, над го-орюшком мо-оим!» – неожиданно громко всплеснулась вдруг песня.
Иван Васильевич чуть дрогнул и, усмехнувшись, сказал:
– Тишина-то какая. Упади сей часец на дворе доска – пушечным громом покажется.
Но брови его быстро сдвинулись, и он заговорил, продолжая прерванную незадолго пред тем беседу:
– Вот яз и сказываю. Тишина у нас второй год. Даст Бог, удержим злобу, может, еще на год-два. Затишье сие пред грозой. Зрю яз всю Московскую землю яко на ладони и вижу: круг земли нашей тучи черны ходят-плавают да грозой внутри кипят, и неведомо, из которой ране гром грянет.
– Истинно, государь, – живо отозвался дьяк Курицын. – Кругом нас иноземные вороги: под самым боком Казань зубы точит, а с Дикого Поля всякая татарва грозит: и Большая Орда, и Ногайская из-за Волги, и сибирские татары.
