Валерий Язвицкий - Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
– Казнить злодеев немилостиво. На лубке липовом волочите их по льду Москвы-реки, привязав коням к хвосту. Всех бить кнутьем всенародно. Иным из них отсечь руки или ноги, иным носы урезать, а наибольшим ворам – головы ссечь!
Он замолчал. Слова его были так тверды, что никто не осмелился ничего возразить. Страшные же глаза Ивана медленно и строго оглядывали всех в жуткой тишине, будто желая прочесть в душе каждого.
Молчал и Василий Васильевич, но, пересилив волнение свое, он спросил сына:
– А не вельми ли тяжко сие наказание?
– Государь, – тем же твердым голосом сказал Иван, – а ты забыл про Шемяку. Пошто злодеев, врагов своих поощрять на кровь и разоренье народное? Ведь бежал бы в Литву князь Василий Ярославич, как надумали его дети боярские, али к татарам и пришел бы с ними вместе Русь зорить и грабить, полоны имать! Да и другие удельные тоже сему рады были бы, помогли бы дяде моему.
Снова тишина и молчание настали в опочивальне великого князя. Ждали все, что скажет Василий Васильевич. Великий князь, сдвинув брови, напряженно думал и, видимо, волновался.
– Господи, прости грехи мои, – наконец заговорил он, крестясь, – не для-ради злобы сие согрешение.
Василий Васильевич смолк от волнения, но, овладев собой, громко заключил:
– Ин будь, сынок, по-твоему, коли сие для-ради пользы государству, для-ради его крепости.
Великий князь запотел от усталости и, отерев лоб, бессильно откинулся на подушки.
Двадцать третьего марта ужаснулся народ на Москве от казней невиданных, которые на льду Москвы-реки происходили. Содрогнулись все от воплей и криков истязуемых, от крови людской, что лилась в изобилии, алея страшными пятнами на снегу и на льду реки. Пошло в народе роптание, что-де грешное дело государи свершают в канун Благовещенья – людей казнят, да казнят казнями, на Москве невиданными.
Дошел этот ропот и до хором княжих, до княгинь дошел через слуг дворских, и замерли все в страхе и ужасе, а Марьюшка бросилась к Ивану в покои его, но у дверей оробела вдруг и остановилась. Потом отворила двери неслышно и вошла. Видит, Иван на коленях стоит перед кивотом и шепчет громко, истово крестясь:
– Прости мя, Господи, грешного! Прости мя, Господи, за муки их! Не для-ради злобы и гнева сие, а для-ради блага всея Руси, Господи…
Кланяется земно Иван, ниц на полу простираясь, встает опять на колени и снова шепчет то же самое с болью душевной… Страшно вдруг стало Марьюшке, страшней рассказов дворских о казнях, и, не выдержав, крикнула она громко:
– Иване!..
Вздрогнул Иван, вскочил на ноги и оглянулся. Марьюшка бросилась к мужу, протянув руки, но, взглянув в глаза ему, обмерла вдруг и упала у ног его.
Взволнованный и встревоженный, Иван поднял ее, как перышко, и посадил осторожно на пристенную лавку рядом с собой, обнимая и лаская ее. Но у Марьюшки, словно у мертвой, падали руки, не держался стан и свисала голова то в одну, то в другую сторону. Ужас охватил Ивана.
– Марьюшка, Марьюшка… – в отчаянии повторял Иван, нежно прижимая ее к себе. – Неужто сие за грехи мои?! Господи, прости мя…
Но вот Марьюшка оживать стала и, не открывая глаз, но слушая ласковые слова, доверчиво, по-детски прижалась к мужу.
– Марьюшка, жива ты! – радостно воскликнул Иван. – Цвет ты мой благоуханный, радость моя! Пошто так с тобой содеялось?
Губы Марьюшки задрожали, и она прошептала, вздрогнув всем телом:
– Очей твоих испужалась…
– Очей моих? – с удивлением и недоверием спросил Иван. – Пошто ж ране ты не пужалась? Ну, погляди ж на меня.
Марьюшка нерешительно взглянула на Ивана сквозь ресницы и, вдруг широко раскрыв глаза, улыбнулась ясной, веселой улыбкой.
– Ты такой, Иванушка, каким всегда со мной, – молвила она ласково и прижалась щекой к бородатому лицу его.
На другой день, после утренних часов, еще до завтрака, призвал к себе Ивана Василий Васильевич.
Войдя в опочивальню, Иван увидел, что отец совсем ослаб. Лицо его осунулось и потемнело, а волосы как-то необычно прилегли, словно прилипли к голове.
– Будь здрав, государь, – тихо сказал Иван.
– А, сыночек, – слабым голосом ответил Василий Васильевич, – садись подле меня.
Замолчав, он задумался и двигал бровями, словно что-то вспоминал.
– В одной святой обители, – заговорил он тихо, – в какой – запамятовал уж, некий старец жил, имя его Христофор было. Беседу он имел со мной о государствовании. Из бояр он, а из каких – не помню, Иване, и постригся он еще не старым.
Василий Васильевич стал кашлять, содрогаясь всем телом. Отдохнув и отерев обильный пот, покрывший крупными каплями его лицо, продолжал:
– В давние времена сие было – еще свет божий не померк в очах моих. Токмо забыл яз совсем про слова его и ни единого разу не вспоминал их. Ночесь же, сна не имея, как бы сквозь дрему, монастырь оный и старца увидел и беседу с ним враз вспомнил. Господь на разум вложил мне беседу сию, дабы тобе довести о ней…
Великий князь слегка забылся.
– Что же старец-то сказывал? – спросил Иван.
Василий Васильевич вздрогнул и очнулся.
– Старец-то Христофор? – заговорил он снова. – А вот что: «Помни, – сказал он, – государство-то что конь. Спереди пойдешь – затопчет, сзади – залягает, а можно идти токмо вровень с конем… Умело им править…» Яз же завет сей нарушал, Иване. И вот оно, государство-то, и топтало и лягало меня, покуда яз вровень с ним не пошел…
Василий Васильевич смолк, продолжая о чем-то думать.
– А яз мыслю, – сказал твердо Иван, – не токмо вровень с конем идти надобно, а верхом сесть на него и управлять им твердой рукой.
Василий Васильевич слабо усмехнулся.
– Легко, Иване, сказать сие, – молвил он, – а как сесть? Сей конь-то с норовом: не захочет в узде ходить и сбросить может.
– Яз в седле крепко сижу, – живо отозвался Иван, – меня не сбросит! Уразумел яз, как на стремена ноги опирать и как поводьями править.
– Дай тобе Бог, – ласково произнес Василий Васильевич и, перекрестившись, добавил: – Ослаб яз зело, Иване. Хочу трут жечь у собя на хребте. Может, Господь поможет, поправлюсь… Яз Васюка за трутом уж отослал. Знает он в Чудовом старца, который хитростям врачевания научен…
Уже несколько дней, как совсем разболелся старый великий князь. Пошли по всему телу его гниющие раны там, где язвы были от сжигания трута. Мечется он в огневице и задыхается от жестокого кашля, в мокроте кровь показалась, иной раз совсем алая…
Соборовался уж Василий Васильевич, молебны служили о его здравии с зелеными свечами от Гроба Господня и возлагали на него частицу камня от горы Голгофы, но ничто не помогает.
В тревоге и тоске все семейство великого князя, сумрачен и молчалив молодой государь, и только возле Марьюшки своей скорбит он и жалуется.
– Тяжко мне с батюшкой моим расставаться, – шепчет он горестно. – Тяжело мне, Марьюшка, а сие неизбежно.
Но тяжелей ему глядеть на мать. Не отходит она день и ночь от болящего. Онемела будто и слезы только утирает беспрестанно. Марьюшка, глядя на свекровь, горько убивается.
Вдруг на пятые сутки повеселела нежданно Марья Ярославна, а по всем хоромам зашептали радостно, но с опаской, чтобы не сглазить:
– Полегчало, бают, государю-то!
В субботу попросил Василий Васильевич на ужин баранины жирной, водки и медов. Ел он хотя и мало, но с удовольствием и водки выпил, и заморского вина. Заснул после трапезы спокойно, от этого покой настал всюду в княжих хоромах.
Легче сразу стало Ивану – поверил он в выздоровление отца. Весело шутили, смеялись они с Марьюшкой, укладывая спать Ванюшеньку, а вскоре и сами заснули без тревоги и боли душевной впервые за всю эту неделю.
Вдруг во втором часу пополуночи шум какой-то пошел… Чудится Ивану сквозь сон, что ходят люди по всем покоям и по сенцам, а иной раз не то какой-то хрип, не то храп, как из трубы длинной татарской каркает или блеет.
Открыл глаза – тьма еще темная стоит, только лампады перед иконами теплются, и видно сквозь сумрак, как рядом спит Марьюшка. В хоромах же не смолкает кругом шелест, шептание и легкий топот. Вдруг страх охватил Ивана, и зубы его лязгнули, стало холодно, руки дрожат. В сей же миг проснулась и Марьюшка и круглыми испуганными глазами глядит на Ивана, сказать ничего не может…
Вот кто-то затопал в сенцах, вот, скрипнув, отворилась дверь, и в сером полумраке узнал седую лохматую голову с курчавой бородой, и знакомый с детства голос Васюка всхлипнул во тьме:
– Иванушка, отходит государь наш…
Вскочил Иван, накинул наскоро кафтан на себя, натянул ноговицы сафьяновые и так побежал за Васюком.
– Марьюшка! – крикнул он из дверей. – Буди мамку, оболокайся и приходи!
Вся семья Василия Васильевича была уж в его опочивальне, когда вошел Иван, и тотчас же он услышал истомный голос отца:
