Странник века - Неуман Андрес Андрес

Подошел Франц, лизнул пальцы хозяина. Ханс инстинктивно обернулся ко входу, заведомо зная, что никто не придет: Альваро свою корзинку уже привез, Ламберг на фабрике, о визите доктора Мюллера он не договаривался. Ханса поразила суровая простота этой минуты. Они вдвоем, одни, и больше ничего не будет. Даже великой фразы. Во время болезни у шарманщика было много мудрых слов, но сейчас, перед концом, он молчал. Он лишь смотрел на Ханса, слабо улыбался и не отпускал его руку, как ребенок, собирающийся с духом для прыжка. Не в силах выносить это молчание, Ханс спросил: Хочешь воды? вина? чего тебе хочется? Шарманщик еле заметно качнул головой и сказал: Мне хочется дышать. Потом закрыл глаза, вдохнул, и все.

Ханс продолжал смотреть на него, не веря очевидному. Он пока не плакал. Некоторое время он просидел в позе человека, раздавившего в руке фужер и не решавшегося разжать пальцы. Затем медленно встал, с трудом концентрируясь на каждом движении. Он старался не смотреть на тюфяк, чтобы не потерять голову, пока не выполнит обещанное. Обойдя всю пещеру, он разложил по местам домашнюю утварь, упаковал инструменты, подобрал упавшие мелочи. Когда он подошел к шарманке, ноги его подкосились. Он потоптался на месте и отошел. Затем вернулся и сдернул с нее одеяло. На крышке инструмента лежал придавленный камнем обрывок бумаги. Кривыми каракулями на нем было нацарапано: «Ханс».

Стоя у входа в пещеру, лаял Франц. Ветер набирал силу.

V. Ветер полезен

Дождливая морось подтапливала снежный покров, впервые по-настоящему укутавший Вандернбург. Хлипкая жижа не столько помыла улицы, сколько добавила грязи: почва на дорогах превратилась в кашу, образовав на бордюрах потеки, между брусчаткой плескалась кофейная бурда. Утренний свет разгорался с таким трудом, как будто его тащили наверх чьи-то неуклюжие руки. Печной дым чернил тучи. Сновавшие по улицам тени заметно раздобрели от теплой одежды.

Ханс остановился посреди Рыночной площади. Взгляд его снова скользнул в тот угол, где обычно останавливался шарманщик. Какая неприметная, какая безмерная образовалась там пустота! Ханс попробовал посмотреть на площадь глазами шарманщика, посмотреть так, как только старик умел на нее смотреть. Он нашел ее простой и уродливой. Спрятав руки в карманы и опустив голову, он побрел дальше.

Хотя часть просроченной работы удалось наверстать, его не покидало ощущение, что работать он стал хуже. Запершись в комнате на целый день, он поглощал страницу за страницей, рылся в словарях, добивался прежней производительности, но делал это без всякого интереса. В часы досуга, если не считать встреч с Альваро, занять себя было нечем. Увидеться с Софи не представлялось возможным: господин Готлиб не сводил с нее глаз и запретил ей выходить из дома до самой свадьбы. Она могла позволить себе лишь прогулки с Руди, всегда в экипаже, всегда от двери до двери. У них оставались только письма. Эльза помогала им, хоть и неохотно, но со своей обычной преданностью. Каждый раз, выйдя из дому по какому-нибудь поручению, она оставляла или забирала записку на конторке постоялого двора и сразу же исчезала в конце улицы.

Пространные, пылкие письма Софи заставляли Ханса страдать и разрываться между желанием быть рядом с их отправительницей и отчаянием, что не может представить себе ее лицо. Лицо Софи, понемногу стиравшееся из памяти, словно вновь теперь незнакомое. Перед мысленным взором Ханса мелькали его отдельные черты, смутные контуры, фрагменты улыбок, но не сливались в общий портрет. Зато он отчетливо помнил протянутые к нему руки. Руки и голос. Этот голос он слышал, когда читал ее письма. Этот голос говорил с ним обо всем, кроме неизбежного.

Что касалось Софи, то скупые, тоскливые письма Ханса вызывали у нее недоумение. Он по-прежнему исправно писал, не скрывал своей страсти, готовности терпеть. Но за всеми прекрасными словами, которые он ей говорил, сквозило прощание, как будто он уже смирился с тем, что никогда ее не увидит, как будто каждое его письмо было преамбулой к отъезду. Но говорил ли он ей то, что говорил, потому что знал, что уезжает? Или наоборот, говорил ей все это потому, что все-таки решил остаться? Если же решил уехать, то чего же он ждал? почему до сих пор в городе? Но такие вопросы не годятся для писем. Точнее, на такие вопросы нельзя получить настоящий ответ, не глядя в глаза друг другу. А она? чего ждала она? Это, собственно, и был самый трудный вопрос. Насколько она понимала, ждать ей было нечего. Но в те редкие минуты, когда бывала откровенна сама с собой, она догадывалась, что за этим, несвойственным ей, смирением, за этой, уже ставшей привычной, печалью, возможно, таится отголосок надежды.

В возвратно-поступательном потоке писем они не ограничивались признаниями и не скрывали растревоженных чувств. Они даже письменно занимались любовью. И проделывали это настолько литературно, насколько могли. Иногда Ханс просыпался утром от лиловой записки такого содержания: «Лижу его. Открой глаза». Или: «Я сверху. С добрым утром». Все еще заспанный, он отвечал: «Три пальца внутрь. Так и быть». Или: «Перепачкал тебя, извини за юбку». Потом мастурбировал и спускался завтракать.

Опустив голову, держа руки в карманах, Ханс перешел площадь. Когда его терзали сомнения, единственным способом успокоиться была ходьба. Движение имело способность утешать его ощущением, что все позади. Но раз так, значит, настал час возобновить свой путь? Это его судьба? Или бегство? Кто свободнее: тот, кто согласился признать поражение, или тот, кто упрямо остается, чтобы быть побежденным? Возле барочного фонтана шляпа Ханса отлетела на несколько метров. Флюгер на Ветряной башне растерянно скрипел. Птицы кружили вокруг башни, как минуты.

Лиза то и дело закрывала глаза, морщила нос, дышала ртом. Зловоние смешалось с накатившей волной хлора и натрия. Она истратила два ведра воды, вычистила нужники, снова ополоснула. Едва закрыв за собой дверь, Лиза разом выдохнула весь воздух и наподдала ногой ведра. Когда она неохотно нагнулась за ними, одно порезало ей руку острым краем. Лиза вскрикнула и чуть было не сунула костяшки пальцев в рот, но, выругавшись, вовремя остановилась. У колодца она отмыла руки. Размазывая мыло, Лиза не спускала с них брезгливого взгляда: такие руки, с метками реки на запястьях, с воспаленными суставами, поломанными ногтями и ободранными пальцами, не могли понравиться такому человеку, как Ханс. Такому человеку, как Ханс, думала Лиза, нравятся всякие дуры с пальчиками принцесс вроде этой барышни Готлиб, наверняка не умевшей ведра из колодца достать, не говоря уж о том, чтоб его донести. Барышни Готлиб, пыжившейся изобразить лицемерную улыбку всякий раз, когда они встречались на лестнице. Барышни Готлиб, которая без всех этих купленных папенькой нарядов и сооруженных служанками причесок была ничем не лучше Лизы. Барышни Готлиб, уже столько времени, кстати! не посещавшей Ханса! Они мало виделись и часто друг другу писали. Ну что ж, решила Лиза, вытирая руки, это хороший признак.

Лиза вошла в квартиру, чтобы отложить накрахмаленное белье. Убедившись, что Томаса нет дома, она уделила несколько минут, чтобы умыться и причесаться. По коридору Лиза шла, уже что-то мурлыча себе под нос. В гостиной, в печи, трещали дрова и дымился котел. Господин Цайт дремал за стойкой. Лиза заглянула в кухню. Мать помешивала суп и нарезала сало, дожидаясь, пока обжарится картошка. Ты все погладила? не оборачиваясь, спросила госпожа Цайт. Лиза всегда удивлялась, как удается матери даже спиной улавливать ее присутствие. Да, матушка, ответила она, все. А нужники? спросила госпожа Цайт. Тоже, вздохнула Лиза. Хорошо, сказала госпожа Цайт, налей в них масло [167]. Простите, матушка, перебила ее Лиза, эти тушеные овощи — на сегодня? Да, сказала госпожа Цайт, а что? Господин Ханс, невозмутимо объяснила Лиза, снимая с крючка черпак, просил принести ему обед, остальное вы мне доскажете потом, я только отнесу ему эти две тарелки и кусок хлеба и сразу вернусь.