Странник века - Неуман Андрес Андрес

Ханс приходил в пещеру каждый полдень. Он приносил шарманщику обед, следил за тем, чтобы больной достаточно пил, и оставался с ним до сумерек. В зависимости от того, был ли шарманщик в силах, они разговаривали или молчали. Старик много спал и почти не жаловался. Казалось, что Хансу было гораздо страшнее, чем самому больному. Франц тоже нервничал: он напрягался, выпускал из пасти облачка пара и как-то раз даже попытался укусить Ламберга, когда тот вошел в пещеру. Однажды Ханс задремал возле старика и очнулся, дрожа перед погасшим костром. Он снова раздул огонь и в темноте отправился к себе привычной дорогой через мост, так часто хоженой за этот год. Но если раньше прогулки по невидимым лугам казались ему таинственными и навевали легкую эйфорию, свойственную человеку, который добровольно решился на риск, то теперь они были долгими, утомительными и безрассудными. Едва переступив порог своей комнаты, он укутывался во все, во что мог, падал на кровать и спал несколько часов кряду. Утром с трудом разлеплял глаза. Обтирался холодной водой, пил три чашки черного кофе кряду, писал письмо Софи и садился за перевод. Большую часть времени он сидел, уткнувшись в работу и шевеля губами над какой-то книгой, написанной на враждебном, непостижимом, тарабарском языке.

Как-то раз он вышел из дому с опозданием. Увидев, что свободных экипажей нет, и оценив стоявшую на Рыночной площади очередь, он решился идти пешком. Но вместо того чтобы выбрать привычную Речную дорогу, свернул на боковую тропинку, ведущую напрямик к сосновой роще и пещере. В путь он отправился с совершенно пустой головой. Холодные дожди размыли землю. Ветер, вялый, как прохудившийся мешок, то и дело менял направление. Вдалеке то появлялись, то исчезали исчирканные бороздами пшеничные поля. Блеклый свет сужал контуры пейзажа. Такой денек (подумал Ханс) хорош для художников, но не для пешеходов. Он решил оценить, далеко ли еще до рощи, и тут понял, что заблудился.

Сориентироваться снова ему удалось лишь тогда, когда впереди, уже очень близко, замаячило пшеничное поле. Ханс направился к нему, чтобы окончательно убедиться в том, где находится. Вереница склонившихся к земле крестьян двигалась параллельно горизонту. Подойдя поближе, Ханс обратил внимание на сутулый силуэт одного старого батрака. Остановившись, он присмотрелся к нему внимательней.

Батрак по ту сторону изгороди поднял голову и попытался угадать, какого рожна пялится в их сторону этот патлатый тип. На секунду ему показалось (но он убедил себя в ошибке), что тот смотрит именно на него. Батрак сплюнул (иным просто позавидуешь: видать, барчуку делать больше нечего) и снова нагнулся к земле. (Нужно было поторапливаться. Без дураков. Десятник помещика Руменигге примчался и брызгал слюной от ярости. Орал, что они отстают на два дня. Что время для бороздования упущено. Что некоторые борозды кривые, как змеи. И что с завтрашнего дня он урежет им плату вдвое, если они не наверстают упущенное. Пожалуй, десятник прав, но, если бы они бороздовали быстрее, получилось бы только хуже. Посеешь как попало, узел стебля окажется недостаточно глубоко. Давно, что ли, сам не сеял? Вот и получается: если будем нестись как угорелые, засеем паршиво. Не будем нестись как угорелые, нам ни шиша не заплатят. Так нынче ставится вопрос. Тех, кто не работает в хорошем темпе, больше вообще не нанимают, особенно таких стариков, как Рейхардт. Интересно, что же все-таки разглядывает этот волосатый кретин?) Он снова поднял мешок, прижал его к левому боку, погрузил руку в семена и метнул еще одну пригоршню, стараясь очертить запястьем полную дугу (и как, черт подери, можно делать это быстро, если ветер меняется каждую секунду и нет никакой возможности раскидать зерно равномерно?).

Ханс отошел от изгороди, не отрывая глаз от цепочки батраков, которые продвигались вперед, расчесывая борозды короткими и длинными мотыгами. Интересно, как будет «мотыга» на тех языках, которые он вроде бы знал? И почему в последнее время он так плохо переводит?

Ханс вернулся на тропинку и прибавил шагу, перебирая в голове лекарства, которые должен принести шарманщику. Теперь, когда старик угасал, Ханс наконец-то понял, какими призрачными были его путешествие, его любовь, его существование в этом городе, его убежденность в каких-то вещах. Теперь он знал или признавался себе в том, что заботился о друге не столько из преданности, сколько ради себя: чтобы не менять в очередной раз свою судьбу, чтобы продолжать цепляться за Вандернбург, за Софи, за те веселые вечера, которые он провел в пещере, чтобы отдалить тот день, когда ему придется уехать, как уезжал он всегда и отовсюду, из любого города, из любой страны, встречавшейся на его пути.

Недалеко от моста под бесцветными тучами пронеслась стая ворон и расселась на ветвях, ожидая того момента, когда зерно останется без присмотра. Вдруг одна из них упала вниз так отвесно, словно с ветки швырнули камень. Несколько других ворон с заполошным карканьем ринулись за ней следом. Сквозь мельтешение клювов Ханс разглядел растерзанное брюхо овцы, ее фиолетовые кишки и рой жужжащих мух.

Когда он склонился над шарманщиком, тот открыл глаза и постарался улыбнуться. Ты много ходил, сказал он, сдерживая кашель, где ты был? Как ты догадался? удивился Ханс, ты что, ясновидящий? Не говори глупостей, ответил старик, у тебя на ботинках грязь, комья грязи. Ах да! улыбнулся Ханс, я хотел срезать путь и потерял дорогу. Открою тебе один секрет, сказал шарманщик, кхэ, слушай! знаешь, что нужно делать, чтобы не теряться в Вандернбурге? Нужно всегда выбирать самый длинный путь.

Ханс услышал, как кто-то расседлывает лошадь, и выглянул наружу. Воздух стал жестче, солнце покидало мир вещей. Я так и знал, что ты здесь, сказал Альваро, обнимая друга. От его рубашки пахнуло конской гривой и женскими духами. Как поживаешь? спросил Альваро (Ханс пожал плечами), что издательство? (от меня не в восторге, ответил Ханс, я уже все сроки нарушил), а Софи? (это я и сам хотел бы знать, вздохнул Ханс). Шарманщик вскрикнул, и они вернулись в пещеру. Старик спал и во сне говорил сам с собой. Часто он бредит? спросил Альваро. Бывает, ответил Ханс, протирая больному лицо, это зависит от температуры, последние дни она у него очень высокая. Вчера он так бредил, словно был уже не здесь. Думаю, сейчас ему немного лучше.

Убедившись, что хозяин под присмотром, Франц отправился на поиски еды. В глаза ему хлынуло небо. Горизонт куда-то стремительно бежал. Солнечный свет распугивал тучи, словно наводящий панику факел.

Жар накатывал и опадал, разгорался и остывал, взбирался шарманщику на лоб и немного отступал, давая ему передышку. Ханс спал по четыре часа, и попросил в издательстве недельный отпуск.

Эй, Ханс, прохрипел старик. Да! обернулся Ханс, я вижу, ты бодрствуешь? Я всегда бодрствую, ответил тот, кхэ, особенно когда сплю. Ханс не понял, бредит старик или говорит серьезно. Эй, а знаешь, что мне снилось? сказал шарманщик, что-то совершенно несусветное, кхэ, я знаю, я всегда так говорю, но на этот раз было что-то особенное, интересно, что ты на это скажешь? человек с двумя спинами! кхэ, мне приснился человек с двумя спинами. Ханс смотрел на старика с удивлением и страхом. Он попытался представить себе подобное существо и вздрогнул. Человеку с двумя спинами пришлось бы жить, глядя в разные стороны, расходясь в разные стороны или одновременно приходя и уходя в любую из сторон.

Эй, кхэ, скажи, снова заговорил шарманщик, ты веришь в то, что сны не лгут? Кто знает, ответил Ханс, стараясь не думать о человеке с двумя спинами, Новалис говорил, что сны возникают между душой и телом в тот момент, когда душа и тело химически связаны (аха! сказал старик, кхэ, и это значит, что они не лгут?), ну, в определенном смысле — да (я так и думал, кивнул старик, закрывая глаза).

Эй, кхэ, Ханс, прохрипел он снова, открывая глаза, ты еще здесь? (здесь, здесь, ответил тот, протирая больному лоб влажным платком), мне скучно, Ханс, уже целую вечность, кхэ, сколько же? я не играю на шарманке, а когда, кхэ, я на ней не играю, мне становится скучно, и ей тоже (Ханс посмотрел в глубину пещеры и не смог удержаться от дрожи при виде темной массы накрытого одеялом инструмента), об этом я больше всего сожалею, у нас с Францем нет больше музыки, кхэ, и долгими часами мы слушаем только ветер.