Странник века - Неуман Андрес Андрес

Руди [находясь на своей, так сказать, территории и поглядывая, а может быть, и нет, на Ханса]:

Бертольд [без малейшего энтузиазма, не говоря уж о шутовстве]:

[Ханс, у которого в этой сцене не было реплик, перестал слушать и следил за Софи: она, само внимание, сидела к нему в профиль и напоминала печальную статуэтку.]

Профессор Миттер [как дрожат от праведного гнева его букли!]

[Профессорский пафос, его нарочитые акценты забавляли Ханса тем, что этот истовый протестант в одночасье превратился в изрядного католика. Альваро перехватил взгляд Ханса, и они подмигнули друг другу.]

[В самый разгар профессорской декламации появилась Эльза с подносом канапе в руках и от неожиданности замешкалась, не зная, то ли идти вперед, то ли остановиться, чтобы не мешать; бедняжка едва не потеряла равновесие, но удержалась и, балансируя подносом, раздраженно вздохнула. Альваро нежно на нее посмотрел.]

Руди [вспомнив во время чтения какой-то печальный эпизод своего детства]:

[Смущенная интонацией Руди, который упорно завершал каждый стих продолжительной паузой, создававшей синтаксический пробел, Софи не решилась сделать ему замечание и перевела взгляд на отражение Ханса, сейчас он казался ей немного лохматым и очень симпатичным. Когда она встрепенулась, сцена уже подходила к концу, и ей пришлось взять себя в руки, чтобы сосредоточиться.]

Профессор Миттер [от всей души, еще назидательней, чем обычно]:

[Профессор Миттер послушно изобразил, что уходит, как того требовала ремарка в тексте. Глядя на него, Ханс подумал, что этот господин, в сущности, не такой уж плохой актер. Он представил себе его в театральном костюме и на подмостках. Образ оказался настолько ярким, что Ханс на секунду закрыл глаза. Его разбудил собственный зевок.]

Руди:

[Первой начала аплодировать дама Росаура, то бишь госпожа Питцин. Альваро и госпожа Левин вежливо последовали ее примеру. Софи облегченно улыбнулась и сказала: «Эта сцена была последней, друзья мои, поздравляю».]

Целуя Софи, Ханс ощутил на ее губах привкус страха: они почти не раздвигались, язык утратил гибкость, зубы словно держали оборону. Что с тобой? спросил Ханс и отстранился. Она улыбнулась, опустила голову и крепко его обняла. Больше он ничего не спрашивал.

Усевшись за письменный стол, Софи молча на него посмотрела, словно предоставляя ему слово. Он открыл сундук, достал книгу и положил перед Софи. Помнишь наше эссе о немецкой поэзии? спросил он, стараясь говорить весело, то самое, которое нам заказали в «European Review»? так вот, прежде чем отправить его в издательство, я хочу добавить к нему еще одного поэта, смотри, это «Книга песен» Генриха Гейне, мне прислали ее вчера из Гамбурга, она вышла недавно и, похоже, с большим успехом: я читал рецензию в журнале «Гермес» [150]. Софи раскрыла книгу, задержавшись взглядом на ее обложке. Экземпляр был явно не новый, но Софи ничего не сказала: она уже привыкла к библиографическим тайнам Ханса. Он, видимо, заметил ее удивление и объяснил: Почта работает все хуже и хуже, эти мерзавцы-почтальоны чудовищно небрежны.

И? спросил он, каково твое мнение? (сама не знаю, ответила она, его стихи звучат как-то смущенно, словно он заведомо лишает их серьезности), верно! но именно это мне и нравится. Здесь есть одно стихотворение, не знаю, обратила ли ты на него внимание, о французских солдатах, которые возвращаются домой после русского плена. Проходя через Германию, они узнают, что Наполеон разбит, и плачут. Это стихотворение привлекло меня тем, что автор решился предоставить слово врагу, поступок, который мы, немцы, оценили бы во французском авторе, окажись мы на месте побежденных. Думаю, сейчас в поэзии половинчатость невозможна: либо ты хочешь стать Новалисом или Гёльдерлином, либо отрекаешься от неба и идешь по пути Гейне (погоди-ка, сказала Софи, закладывая пальцем страницу, ты об этом стихотворении говорил? «Гренадеры»?), да, как раз о нем! давай его прочтем?

Даже после второго прочтения, заметила она, не могу сказать, что оно бонапартистское. Эти люди чувствуют, что обязаны отдать жизнь за Наполеона, но подобная преданность так же бесчеловечна, как и ответ первого гренадера, который не может понять второго, беспокоящегося за свою семью. Возможно, ответил Ханс, я об этом не думал. Но мне кажется, стихотворение сильно именно тем, что в нем не осуждается ни первый, ни второй, верно? в нем просто показаны два разных отношения к судьбе.

Положив голову на плечо Ханса, Софи смотрела на его отвердевшие соски: они все еще были напряжены, но уже не от предвкушения, а от холода. Дорогой мой, сказала Софи, не пора ли затопить печь? Правда, согласился Ханс, садясь в постели, холодновато. Уже не лето, прошептала она. Нет, уже нет, прошептал он.

Послушай, сказала Софи, мне нужно с тобой поговорить (Ханс протянул ей туфлю), а! спасибо, где она была? (Ханс кивнул на щель между кроватью и стеной), понимаешь? отец с каждым днем все больше нервничает и беспробудно пьет, Вильдерхаусы в раздражении, я все, что могу, скрываю, но мне все труднее удерживать их в рамках. Вчера Руди говорил со мной, и, знаешь? он был так зол, что мы поссорились, и я с трудом его успокоила, но не могу сказать, надолго ли (и? спросил он, прикрыв глаза), и я подумала, что, может быть, было бы разумнее, только на время! прекратить (прекратить? эхом отозвался он), я хочу сказать, прекратить переводить вместе, что ты думаешь? Ханс, посмотри на меня! только на время! пока все немного не уляжется (а-ха! он очень медленно выдохнул, это значит, что видеться мы тоже не будем?), нет, конечно, будем! любовь моя, я все обдумала (а! расскажи!), по сути ничего не изменится, нам только нужно будет встречаться с большей осторожностью и, возможно, не так часто. Эльза будет мне помогать, мы сможем быть вдвоем как минимум раз в неделю, понимаешь? когда Эльза будет ходить по каким-то поручениям, я буду выходить с ней и забегать к тебе, а она будет ждать меня на нашем обычном месте во вполне пристойное время, так, по моим расчетам, мы сможем проводить пару часов наедине (ну, если другого выхода нет…), пока нет, думаю, что нет.