Странник века - Неуман Андрес Андрес

Руди видел в глазах господина Готлиба смесь решимости и страха. Нырнув поглубже во влагу этих глаз, отчаянно бросавших ему вызов, поплавав в их умоляющих переливах, Руди понял, что господин Готлиб не защищает Ханса, а просто лицедействует в самой пристойнейшей манере.

Я, дорогой зять, продолжил господин Готлиб, дергая себя за ус, как за ботиночный шнурок, безусловно, отвечаю за свою дочь, за ее порядочность и доброе имя. Но будь я на твоем месте, будь я женихом Софи, при малейшем подозрении я поспешил бы его немедленно развеять. Конечно, соблюдая предельную деликатность. Я говорю это на тот случай, если такое случится. Поскольку, об этом даже говорить нет смысла, такое просто невозможно.

Руди мрачно улыбнулся и кивнул: Конечно нет, дорогой господин Готлиб, конечно нет. Речь идет лишь о, как бы это сказать? о соблюдении определенных норм. Но вы меня успокоили. Храни вас Господь.

Постоялый двор понемногу пустел. По утрам уже не слышно было ни хлопанья дверей, ни топающих по лестнице ног, ни суеты в коридорах. По-другому скрипел теперь деревянный пол: как-то глухо. Оскудевшие светом окна словно уменьшились в размере. Болезненная анемичность появилась в утренних зорях и задумчивым эхом сквозила в заторможенных движениях госпожи Цайт, когда она бродила по пустынным комнатам, словно в ожидании второго пришествия. Под навесом на заднем дворе потихоньку копились дрова, возле очагов уже стояли начищенные каминные щипцы, шерстяные одеяла вернулись на кровати. Почтовая карета едва замедляла ход у дверей постоялого двора, а вся доставленная корреспонденция предназначалась только одному жильцу — из номера семь. Тишина вновь завладела домом, но Ханс, который все лето сетовал на будивший его по утрам шум, по-прежнему не мог отдохнуть. Проспав несколько часов, он без видимой причины просыпался и ворочался в кровати, тщетно пытаясь найти удобную позу. Так было до сегодняшнего утра, когда он, встав с постели и повернув к стене акварель, чтобы побриться, разглядывая круги у себя под глазами и щетину на подбородке, вдруг понял причину своего беспокойства. Она крылась не только в самой атмосфере запустения. Скорее, дело было в последствиях этого запустения: с приходом осени Ханс из наблюдателя превратился в одного из главных персонажей постоялого двора. Он привык исподтишка наблюдать за незнакомыми постояльцами, угадывать, приглядываясь к их лицам, как они живут, придумывать им судьбы. Теперь же вдруг он сам оказался в фокусе собственного взгляда. Ханс сложил бритву, убрал из-под щеки язык, оглядел себя с боков и снова повернул зеркальце к стене.

Все утро, несмотря на свои привычки полуночника, он занимался переводом. В полдень сбегал вниз и проглотил неизменное овощное рагу госпожи Цайт. Затем поднялся наверх, чтобы переодеться и опрыскать себя одеколоном: сегодня была пятница. Выходя из дома, он подмигнул Лизе (та сперва сделала вид, что смотрит в другую сторону) и отправился в кафе «Европа» выпить вместе с Альваро четвертую за день чашку кофе. Даже выйдя вовремя, Ханс все равно опоздал: пришлось несколько раз ходить по Стекольному проезду в тщетных — как он позднее уверял друга — попытках отыскать нужный переулок. Приятели пооткровенничали, посетовали на схожие заботы и отправились пешком на Оленью улицу. Перед домом Готлибов Ханс сказал: Слушай, извини, это, конечно, глупость, но разве дверной молоток в виде ласточки не был справа, а тот, что в виде льва, — слева? Что? удивился Альваро, как? Ласточка спра..? Ханс, ты хорошо сегодня спал? По правде говоря, не очень, ответил Ханс.

Пройдя зябкий коридор, они увидели Софи, сидящую за фортепьяно, а также ее отца, Руди и профессора Миттера, рукоплещущих ее игре. Софи показалась Хансу бледной, а ее улыбка тревожной. Не осчастливите ли вновь прибывших чем-нибудь «на бис», сударыня? обратился к ней Ханс. Как мы все знаем, сухо заметил Руди, Paganini non ripete [146]. Но Паганини скрипач, возразил Альваро. А какое это, простите, имеет значение, господин Уркио? обиделся Руди. Ханс предпочел поспешно отойти к окну. Синие портьеры казались теперь более плотными. В промежутках между тюлевыми занавесками можно было видеть окутанный туманом угол Рыночной площади и вопросительный знак Ветряной башни. Ханс чувствовал, что Софи смотрит ему в спину, но решил вести себя благоразумно и взирать на улицу до тех пор, пока не придут остальные. Альваро, Руди и профессор Миттер спорили об эстетической роли выступлений «на бис». Ханс прикрыл глаза, напряг уши и услышал, как господин Готлиб что-то тихо и наставительно говорил дочери, а та отвечала ему почти беззвучно. Будет дождь, подумал Ханс, и весьма характерный вздох Софи (тщательно отмеренный, долгий, таящий в себе коварную иронию) поставил акцент на его наблюдении. Вскоре в гостиной раздался голос госпожи Питцин, затем заговорил Бертольд, и вот уже зазвенели чашки и ложки. Обернувшись, Ханс успел заметить, как спружинили брови Эльзы в ответ на мимолетную, одним углом губ, улыбку Альваро.

Непривычно скованная, но не изменившая своей обычной стратегии Софи твердо придерживалась взятой на себя организаторской роли: так ей легче было бороться с подступавшим со всех сторон унынием и, что еще важней, бороться за свое право на несколько часов условной независимости, добытой не самой дешевой ценой. Она поспешила навстречу супругам Левин, они как раз появились на пороге с теми натужно-приветливыми и слегка трагичными лицами, с какими появляются семейные пары, успевшие разругаться за минуту до прихода. Отлично, друзья, объявила Софи, теперь, когда мы все в сборе, я хотела предложить вам выполнить наше обещание, данное господину Уркиксо на прошлой неделе, и почитать отрывки из всеми любимого Кальдерона (прекрасно! оживился Альваро, прекрасно!), я взяла на себя смелость отобрать несколько сцен из пьесы «Жизнь есть сон», поскольку она всем знакома (Руди откашлялся и потянулся к табакерке), все согласны? у нас есть… сейчас скажу… раз, два, три, семь персонажей, два экземпляра книги я нашла дома, еще два взяла в библиотеке (а! наконец сообразил Альваро, так мы будем читать по-немецки?), естественно, amigo! [147], а как же еще? (ну конечно, разочарованно кивнул Альваро, понимаю, но по-немецки! «Жизнь есть сон»! о!), а вы посмотрите на это с положительной стороны: сейчас вы как будто впервые услышите эту пьесу (можно взглянуть на перевод? поинтересовался Ханс, позвольте мне взять книгу?), пожалуйста, только не напускайте на себя уж слишком знающий вид, господин Ханс! одним словом, если никто не против, давайте распределим роли. Добровольцы?

Все единодушно решили, что Руди будет принцем Сехизмундо, чему Ханс насмешливо поаплодировал. Софи предложила профессору роль короля Басилио, и тот, надувшись важностью до края парика, слегка поломался для виду и дал свое согласие. Хансу досталась роль Астольфо, тоже знатного, но не столь многословного, как Сехизмундо, дворянина. Госпоже Питцин пришлась по душе роль дамы Росауры. Госпожу Левин общими усилиями с трудом удалось уговорить на скромную роль инфанты Эстрельи. Поскольку Альваро заявил, что не может читать Кальдерона на саксонском немецком и лучше послушает остальных, то у Бертольда не осталось другого выхода, как согласиться на роль шута Кларина (если это всего лишь театр, подумал Бертольд, то какого дьявола я не могу быть принцем или королем?). Господину Готлибу тоже неохота было читать за старика Клотальдо, но он не позволил себе иных выражений недовольства, кроме встопорщившихся усов. Весьма умеренный поклонник Кальдерона, господин Левин сел рядом с Альваро в качестве публики. Софи взяла на себя обязанности постановщика и раздавала указания до тех пор, пока читка не была полностью готова.

Действие II, стихи 455–562 [148]

Профессор Миттер [с наигранным волнением]: