Рувим Фраерман - Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
В письме к начальнику острова Рикорд извещал японцев о своем прибытии с мирными целями и выражал надежду, что японское правительство через посредство такого человека, как Такатаи-Кахи, уверится в добром расположении русского правительства к Японии и возвратит русских пленников, отвратив тем неприятности, могущие в противном случае последовать.
В письме же к Василию Михайловичу Рикорд писал, что счастлив был бы обнять его, что готов итти на всякие жертвы, чтобы освободить его, и просил сообщить, здоров ли его старый друг и прочие пленники.
С того самого дня, как решено было послать Симанова на шлюп, Головнин не раз напоминал ему, что он должен говорить Рикорду касательно силы и военного искусства японцев, с указанием, как и в каком месте удобнее на них напасть, если обстоятельства вынудят к военным действиям.
От себя Василий Михайлович послал с Симановым записку, в которой обращался к Рикорду и другим офицерам «Дианы» со следующими словами:
«Знайте, где честь и польза отечества требуют, там я свою жизнь в копейку не ставлю, а посему и вы меня не должны щадить в таких случаях. Ужасаюсь при одной мысли, что ты, любезный Петр Иванович, и твои помощники, кои столько старались при нашем освобождении, можете быть сами взяты в плен. Будьте осторожны. Желал бы вас всех видеть и обнять на «Диане» или на родине, но здесь — боже оборони! Хочу лучше умереть самой мучительной смертью, нежели видеть кого-либо из моих соотечественников в подобном несчастье, а не только друзей моих».
Через несколько дней Сампео-Такакахи и Кумаджеро отплыли на Кунашир, взяв с собою Симанова и Алексея.
То был день величайшей радости для Головнина и его товарищей, томившихся в плену.
Матросы целовались друг с другом. Великан Макаров плакал, как ребенок.
Была и еще одна новость, которая возбудила у Василия Михайловича удивление перед обычаями японской страны. Буньиос простил всех караульных солдат, которые за побег русских были лишены почетного для каждого японца наследственного звания досина, то-есть солдата.
Среди пострадавших солдат был и японец, известный среди пленников под кличкой Детоубийца. Говорили, что этот с виду добродушный и вовсе не такой жестокий человек убил своего собственного ребенка, потому что тот родился хилым и все время болел. Никто из японцев не осудил отца за это ужасное преступление, и сам Детоубийца никогда не выражал по сему поводу никаких угрызений совести.
Но зато, будучи лишен звания солдата, он облачился в траур, то-есть перестал брить волосы на голове и лице и стричь ногти. В таком одичалом виде он не один раз являлся к пленникам и упрекал их в своем несчастье, говоря, что верой и правдой служил своему императору, подписав присягу ему кровью, взятой из собственной руки. И вот что с ним сделали русские...
Теперь он явился в оксио гладко выбритый, с подстриженными ногтями, веселый и улыбающийся и с гордостью заявил, что он снова солдат.
Глава двадцать пятая
ДРУЖБА НЕ ЗНАЕТ ПРЕГРАД
Стоя на вахтенной скамье, Рикорд с большим волнением вновь вводил «Диану» в столь знакомую ему Кунаширскую бухту. По-прежнему над плоским песчаным берегом возвышалась кунаширская крепость, молчаливая, как бы притаившаяся за своими полосатыми занавесками. По-прежнему Рикорд был полон тревоги за судьбу своего друга и всех русских узников.
Всю ночь он провел на палубе. Ночь выдалась, как и в прошлый его приход, тихая, лунная.
Такатаи-Кахи, возвратившемуся на родину после года отсутствия, тоже, видимо, не спалось. Он вышел наверх и стал ходить по палубе вместе с Рикордом. Рикорд молчал, погруженный в мысли о том, что будет завтра, не обманули ли его снова японцы, удастся ли ему что-нибудь узнать...
Затем он обратился к Такатаи-Кахи:
— Кого же пошлем завтра на берег с моим письмом? Такатаи-Кахи немного подумал.
— Пусть это будет Тасимара или Киосинши, — сказал он. — Оба — мои старые матросы и люди, преданные мне.
— А ручаешься ли ты, что они возвратятся на шлюп?
— Не знаю, — ответил Такатаи-Кахи. — Ручаться за то, что начальник острова отпустит их к нам, я не могу.
Неопределенный и уклончивый ответ японца, его тихий, вкрадчивый голос показались Рикорду весьма подозрительными. Нервы его были сильно напряжены. Терпение истощено до крайнего предела.
— Как он может не отпустить? — почти крикнул он. — В таком случае я объявлю действия кунаширского начальника неприязненными и уйду, прихватив и тебя, в Охотск, откуда этим же летом придет несколько военных судов требовать вооруженной рукой освобождения пленных! Ответа я буду ждать только три дня.
Услышав эти слова, Такатаи-Кахи сделал резкое движение, будто хотел броситься на своего собеседника, но сдержался, притих. Рикорд в темноте не мог видеть выражения его лица, но почувствовал, что японец сильно волнуется. Японец, видимо, что-то хотел сказать, но передумал, повернулся и ушел в свою каюту.
Утром, бледный, с помятым и расстроенным лицом, — должно быть, он не спал всю ночь, — Такатаи-Кахи обратился к Рикорду с такой речью:
— Начальник императорского судна! Ты объяснился вчера с большим жаром. Твое послание кунаширскому начальнику будет означать много, а по нашим законам — очень мало. И напрасно ты угрожаешь увезти меня в Охотск. Если двух моих матросов начальник вздумает задержать на берегу, не в твоей власти будет увезти меня в Россию. Но об этом будем говорить после. А теперь скажи мне: действительно ли на таких условиях ты решился отпустить моих матросов на берег?
— Да, — коротко и решительно отвечал Рикорд.
— Хорошо, — сказал Такатаи-Кахи. — Так позволь мне сделать последнее, может статься, наставление моим людям и словесно через них уведомить обо мне кунаширского начальника, ибо ни обещанного письма к нему, ни какой-либо записки я не пошлю теперь. Ты сам уже довольно разумеешь по-японски, чтобы понять все, что я в кратких словах буду говорить моим матросам. Я не хочу, чтобы ты подозревал меня в каком-нибудь дурном намерении.
И Такатаи-Кахи, обернувшись к своим матросам, сделал им знак. Сидевшие на пятках японцы подползли к нему, склонив головы до самого пола, и приготовились слушать, что он им скажет.
Сначала Такатаи-Кахи стал наставлять матросов в том, как они должны держать себя перед страбиагу и что должны говорить, как были взяты на российский корабль, когда прибыли на Камчатку, как жили в одном доме с Рикордом и получали хорошее содержание.
Такатаи-Кахи все это повторил своим людям несколько раз, чтобы они лучше запомнили и точнее передали его слова, и закончил наставления похвалой Рикорду.