Рувим Фраерман - Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Вскоре вахтенные дали знать, что приближается большое японское судно.
Императорский корабль, выкрашенный в красный цвет, вошел в залив и бросил якорь недалеко от «Дианы». Такатаи-Кахи тотчас же поднялся на борт японского судна и виделся с Сампео-Такакахи. Тот поручил ему передать Рикорду, что пленников освободят, как только японскому правительству будет доставлено свидетельство высших русских властей, что Хвостов действовал самовольно.
Затем Сампео еще просил передать Рикорду, что завтра к нему на «Диану» доставят русского матроса и курильца Алексея. Они подтвердят, что все пленники живы.
И вот наступил день, когда на родной «Диане» появился первый русский пленник, которого никто уже не чаял видеть. Это был матрос первой статьи Дмитрий Симанов.
День был ясный. Солнце заливало своим светом и море и палубу. Корабль как будто принарядился для встречи.
На палубе собралась вся команда и офицеры. Едва только Симанов поднялся по трапу, как «Диана» огласилась дружными криками «ура».
Симанов прошел на шканцы. Став во фронт перед Рикордом в своем сшитом в неволе наряде из темносиней японской момпы, он громко отрапортовал:
— Имею честь явиться из неприятельского плена!
Но Рикорд попросту крепко обнял матроса и несколько раз поцеловал. Рикорда сменили Рудаков, Филатов, штурман Средний. И едва успел виновник этого торжества выйти из объятий офицеров, как матросы принялись качать его при неистовых криках восторга. Его не выпускали из рук и объятий, и Тишка никак не мог к нему пробиться.
Он толкался, кричал громче всех и даже ругался, но в общей радости никто не обращал на него внимания.
Тогда, оставив свои бесплодные попытки узнать что-нибудь от Симанова, Тишка направился к Алексею, молча сидевшему в стороне на рострах, ухватил его за рукав халата и потащил к себе на койку.
Здесь, вынув из сундучка полуштоф и две большие чарки, он живо заставил молчаливого курильца заговорить, безустали расспрашивая его о своем барине, здоров ли тот, заботился ли кто-нибудь о нем в плену, вспоминал ли он о Тишке и не забыли ли Тишку его дружки — Шкаев и Макаров.
Но курилец, выпив чарку, а потом другую, мог только повторять:
— Хо, хо, ероси. (Что значит, по-японски, хорошо.)
Он вдруг забыл все русские слова, какие в трезвом виде твердо знал.
Тишка плюнул с досады, но тут же смягчился, обнял курильца, и оба они запели: Тишка свое, рязанское, а Алексей свое, курильское. В общем выходило довольно дружно, ибо чувствовали они приблизительно одно и то же и были приблизительно одинаково пьяны.
На другой день, переправив Симанова и Алексея обратно на борт японского судна и снабдив Такатаи-Кахи письмами к Головнину и к другим пленникам, Рикорд поднял якорь, вышел из гавани и взял курс на Охотск при полных парусах, чтобы через месяц снова вернуться за пленниками и привезти японцам те бумаги с печатями и российским гербом, которых они так упорно, лукаво и вероломно добивались в продолжение двух лет.
Глава двадцать шестая
ЗАПОЗДАЛЫЕ ВЕСТИ С РОДИНЫ
С великим нетерпением Василий Михайлович ожидал возвращения Симанова. Этот матрос, не отличавшийся особенной расторопностью и умом, казался ему теперь самым светлым посланцем.
Едва Симанов показался в дверях оксио, Василий Михайлович бросился ему навстречу. В первое мгновенье волнение его было так сильно, что он мог только произнести:
— Ну! Ну! Что там у нас?
— Так что все благополучно, ваше высокоблагородие, — отвечал Симанов. — Дюже хорошо угощали ребята.
— Чудак! — воскликнул Василий Михайлович. — Разве я тебя о том спрашиваю! Что там, в России?
Но Симанов немногое сумел передать из того, что говорил ему Рикорд, который и сам, впрочем, мало знал о событиях в России и Европе.
Симанов мог сообщить лишь, что французы напали на Россию, были уже в шестнадцати верстах от Смоленска, где, однакож, им задали добрую трепку, несколько тысяч положили на месте, а остальные с Бонапартом едва уплелись домой.
Это было все, что Василий Михайлович узнал о великой войне двенадцатого года, о бедствиях, потрясших Россию, о радостях и победах русского народа, столь незаметно для самих пленников менявших, может быть, их судьбу и возвращавших их на родину.
— Несчастный!— воскликнул всердцах Головнин. — Что за глупый жребий выбрал тебя, а не Шкаева или другого!
Видя, что от Симанова больше ничего не узнать, Головнин обратился к курильцу Алексею, но и тот нового ничего не прибавил к сказанному Симановым. Закурив свою трубочку, он сказал только, что на русском судне «шибко добрые люди».
Тогда Василий Михайлович стал расспрашивать Кумаджеро и Теске, но те отговорились незнанием.
Впрочем, Теске вскоре сообщил ему, будто голландцы, приходившие в Нагасаки, рассказывали, что французы заняли Москву, которую русские подожгли и оставили.
Но это известие показалось Головнину настолько неправдоподобным, что он рассмеялся:
— Этого не могло быть!
Спустя три дня русских пленников в последний раз привели во дворец матсмайского буньиоса, где столько раз они стояли связанные перед писцами и чиновниками.
Губернатор объявил Головнину, что если русский корабль, обещавший в нынешнем году притти в Хакодате, действительно доставит нужную бумагу и матсмайский буньиос найдет ее удовлетворительной, то правительство уполномочивает его отпустить русских в их отечество, не дожидаясь разрешения из столицы.
— Капитан Хаварин! — торжественно заявил при этом губернатор. — Вследствие этого повеления вы все должны через несколько дней отправиться в Хакодате. Я тоже туда прибуду, и мы будем видеться.
Из замка пленников привели в тот самый дом, из которого они когда-то бежали. Теперь он был отлично убран, все внутренние решетки из него были удалены, стража не была вооружена. А за столом прислуживали пленникам нарядно одетые слуги, и кушанья подавались в богатой лакированной посуде.
В эти радостные дни Хлебников стал понемногу приходить в себя. Минуты прояснения посещали его все чаще, он снова делался добрым и верным товарищем.
В эту же пору прибыл из Эддо академик Адати-Саннай, пожелавший через русских воспринять достижения европейской науки. Ни Головнин, ни Хлебников не отказали ему в этом. Хлебников написал для академика логарифмические таблицы, объяснив, как ими пользоваться, а Василий Михайлович сделал для него обширные выписки из французской Либесовой физики со своими собственными толкованиями о новейших открытиях в этой области, а также и в астрономии.
