Бернард Корнуэлл - 1356
— …Quoniam propter te mortificamur tota die, aestimati sumus sicut oves occisionis…
— О чём они поют? — шёпотом полюбопытствовала Женевьева.
— «…Но за Тебя умерщвляют нас всякий день, считают нас за овец, обречённых на заклание…»
— Не нравится мне здесь, — поёжилась Женевьева.
— Мы в монастыре не задержимся. Дождёмся конца службы, поговорим с настоятелем и уедем.
Его заинтересовали фрески. Страшный суд соседствовал с картинами корчащихся в адском пламени грешников, среди которых Томас с изумлением заметил священников и монахов. Ближе, в нефе, стену украшало изображение Ионы и заглатывающего его кита. Томасу чуднО было видеть огромную рыбину нарисованной так далеко от ближайшего океана. Когда он был мальцом, отец рассказывал ему историю Ионы, и юный Томас часами выстаивал на берегу моря в надежде узреть рыбу, способную проглотить человека. Напротив Ионы Хуктон обнаружил затенённую колонной фреску, на которой коленопреклонённый монах, стоящий на заплатке зелёной травы в заснеженном поле, принимал протянутый ему с неба меч. Святой Жюньен!
— Вот он! — радостно пискнула Женевьева.
Стоящие в задних рядах монахи обернулись на её голос.
— Женщины!? — возмущенно воскликнул кто-то из них.
К Томасу подскочил плечистый инок:
— Паломникам разрешено входить в церковь лишь между заутреней и ноной! — гневно выпалил он, — Не сейчас! Вон отсюда!
Инок растопырил руки и принялся теснить Томаса со спутниками к выходу:
— Вы посмели войти в храм с оружием?! Вон! Вон!
Суматоха привлекла внимание остальной братии. Пение перешло в недовольный ропот. Томасу вспомнились слова отца. Он часто повторял, что толпа монахом может быть страшнее шайки разбойников:
— Народ воспринимает их, как стадо телков, а ведь они не телки, отнюдь не телки. Порой они сражаются, как дикие звери.
Эти смиренные иноки были настроены враждебно к непрошенным гостям, а набилось в храм сотни две монахов. Плечистый упёр Томасу в грудь ладонь и сильно толкнул. С высокого алтаря ударил колокол, и одновременно раздался стук тяжёлого посоха о каменный пол.
— Пусть остаются! — раздался властный голос, — Пусть остаются!
Редкие монахи, продолжавшие тянуть псалом, умолкли.
Томас мягко сказал иноку, ладонь которого покоилась на солнечном сплетении лучника:
— Руку убери.
Тот исподлобья взирал на него, не пошевелив даже пальцем.
Тогда Томас схватил его за руку и без усилий отогнул её назад. Монах, изумлённый силой привыкших натягивать лук мускулов, попробовал вернуть ладонь на место, но Томас резко нажал, что-то хрустнуло, и плечистый с коротким всхлипом отпрянул назад, баюкая повреждённую конечность.
— Я же сказал: убери! — прорычал Хуктон.
— Томас! — воскликнула Женевьева.
Лучник поднял голову и увидел у высокого алтаря пухлого человека в красном. Паломников привёл лично кардинал Бессьер. И немалую долю этих паломников, очевидно, составляли арбалетчики. Они выстроились по обеим сторонам нефа, и Томас кожей ощутил щелчки взводимых спусков. Арбалеты нацелились на эллекинов. Стрелки, которых больше дюжины, носили ливреи с зелёной лошадью на белом. За ними появились латники в тех же цветах, а рядом с кардиналом встал на алтарных ступенях граф Лабрюиллад.
— Ты была права, — покаянно пробормотал Женевьеве Томас, — Надо было взять лучников.
— Схватить их! — повелел кардинал.
Его толстощёкая физиономия расплылась в торжествующей улыбке. Враги угодили в расставленные Бессьером тенета, и кардинал Бессьер, архиепископ Ливорно, папский легат при дворе Иоанна II, не собирался упускать добычу. За спиной кардинала нахохлился вечно угрюмый отец Маршан.
Монахи расступились, и Томаса с его спутниками вытеснили к ступеням алтаря.
— Добро пожаловать! — елейно проговорил Бессьер, — Гильом д’Эвек!
— Томас из Хуктона, — с вызовом поправил его лучник.
— «Ле Батар»! — злобно выдохнул отец Маршан.
— И его еретическая потаскуха — сожительница! — добавил кардинал.
— И ещё моя жена, — пробормотал Лабрюиллад.
— Две потаскухи! — объявил Бессьер довольно и обратился к держащим пленников на прицеле арбалетчикам, — Не спускайте с них глаз!
Он помедлил, упиваясь триумфом, и произнёс со вкусом:
— Томас из Хуктона. Ле Батар. Что же ты делаешь в доме молитвы?
— Исполняю поручение.
— Поруче-е-ение? — насмешливо протянул Бессьер, — Что за поручение?
— Не допустить, чтобы святая реликвия оказалась в грязных руках.
— И что же за реликвия?
— «Ла Малис».
— Да? И в каких же руках она не должна оказаться?
— В твоих, кардинал Бессьер.
— Зрите, христиане, сколь глубоко укоренён во грехе бесстыдный Ле Батар! — сокрушённо воззвал кардинал к монахам, — Руки служителя церкви для него недостаточно чисты! Оно и понятно. Ле Батар отлучён от церкви, извергнут из её святого лона и лишён спасения. И что же? Вместо покаяния он посмел явиться сюда, в храм Господень со своими шлюхами и богомерзкими клевретами, дабы украсть сокровище, дарованное Богом церкви Его!
Он указал на Томаса перстом и возвысил голос:
— Ты же не станешь отрицать, что отлучён?
— Одного деяния я уж точно отрицать не стану! — ответствовал лучник.
— Какого же? — нахмурился кардинал.
— Твой брат, — сказал Томас.
На лицо Бессьера набежала тень. Указующий перст дрогнул, рука опустилась.
— Твой брат мёртв.
— Откуда тебе известно об этом, еретик?
— Я отправил его дьяволу в пасть со стрелой в брюхе! — дерзко выкрикнул Томас.
Он не собирался молить о пощаде, так как Бессьер был не из тех, кого можно надеяться разжалобить. Вызов — всё, что оставалось окружённому врагами лучнику.
— Он подох от стрелы из ветки, срезанной с ясеня на закате и очищенной от коры девственницей. Стрелы с наконечником, выкованным в беззвёздную ночь, и с перьями, взятыми с правого крыла гуся, загрызенного белым волком. А лук, из которого стрела была выпущена, неделю до того пролежал в церкви.
— Колдовство… — прошептал кардинал.
— Их должно сжечь, Ваше Высокопреосвященство! Включая этих двух! — отец Маршан злобно махнул в сторону Робби де Веррека, — Они преступили клятву! Они…
— Клятву тому, кто пытал беззащитную женщину? — оборвал его Томас.
Его чуткий слух уловил цокот лошадиных копыт по брусчатке снаружи собора и гневные голоса.
Кардинал, тоже услышавший что-то, насторожился, посмотрел на двери собора, не увидел ничего подозрительного и объявил:
— Они умрут! Умрут за «Ла Малис»!
