Иван Дроздов - Горячая верста
— Нет, нет, Павел Иванович! Это хорошо, что ты приехал. Ты и мне бодрости прибавил, воодушевил меня. В другой раз подумаешь о проекте Фомина и поползут сомнения: дадут ли денег, пропустят ли, утвердят ли?.. В таких делах министерство не последняя инстанция. Правда, наше мнение тут важно. И, может быть, самое важное. Но… есть и другие инстанции. А тут столько денжищ нужно, что иной раз оторопь берет: не дадут!
Он обнял Павла за плечи, заговорил голосом, в котором слышались и вопрос и просьба:
— Хорошо, если бы к Новому году стан вы свой на проектную мощность вывели.
— Выведем, Василий Васильевич, — сказал Лаптев, а сам с тревогой подумал:
«А черт её знает!.. Выведем ли?..» Но тут же твердо повторил: — «Выведем!»
— И хорошо, Павел Иванович. А теперь подвигайся к столу.
4Егор опоздал на смену. Первый раз за время работы. Не прятался от глаз рабочих, шел не спеша, посредине пролета. Под кабину отца не нырнул, как иногда делают другие, а прошел на виду у старшего оператора — прошел так, будто он не был ни в чем виноват, а наоборот, все остальные перед ним виноваты.
На его месте стояли Настя, братья Бродовы и двое незнакомых — наверное, ученые из НИИавтоматики.
На Егора никто не взглянул, все грудились около прибора, и в центре кружка Настя. Она что–то показывала на приборе, тянула Феликса за рукав, приглашала его посмотреть. На лицах — радость, почти восторг, а Вадим Михайлович Бродов не мог от радостного волнения стоять на месте. Он то к одному подходил, то к другому, приглашал посмотреть на лист — он теперь бежал ровно, не всплескивал, не заходил на торец, лился, как спокойный ручей, плавно, легко. Вадим Михайлович первый увидел Егора, схватил кочергу, торжественно поднес Егору со словами:
— На, Егор, отнеси в заводской музей! Теперь не понадобится.
Егор взял кочергу, отнес её к стене, поставил в укромном месте. Прошел к душевым, тут на доске объявлений висела «Молния». Стал читать «свою» статью.
«… То лист начнет косить, то валки полетят, а то рольганги…» В другом месте: «… Механические системы подводят прокатчиков, стан на прокатную мощность не выходит».
«Клевета! — подумал Егор. — Откровенная, циничная клевета!..» Его взгляд остановился на подписи: «Лаптев». Какой Лаптев?.. Кто — я или отец?.. И почему Лаптев? Разве Феликс не понимал, что все будут думать…
Он взглянул на главный операторский пост.
Еще раз посмотрел на подпись: Лаптев! Неужели злой умысел?.. Все заранее рассчитано и подстроено?.. Феликс, Пап… Наконец, сам Вадим Михайлович?.. А что как и в самом деле, как подозревает отец, они его одурачили и как последнего дурака использовали в своих корыстных целях, в борьбе против академика Фомина?..
Поначалу Егор не поверил в преднамеренный замысел Феликса. Слишком это было ужасно — поверить в такую подлость! И горячка отца, его отъезд в Москву он воспринял как–то иначе, не в связи с этим фактом. Теперь же, читая строки, прямо бьющие по конструктору стана, Егор по–иному увидел всю эту историю. Вспомнил слова рыбака: «Фоминский стан критиковали. Ну… будто бы это… сыграло роль».
Живо представилась картина, как ученые, противники Фомина, зачитывали на коллегии министерства «Молнию». И, обращаясь к министру, говорили: «Сам Лаптев, знаменитый прокатчик пишет. Вот… смотрите… Подпись».
Егор сдернул «Молнию», разорвал на мелкие клочки. Привалился к стене, стоял запрокинув голову, тяжело дыша. Беда ему казалась непоправимой и ужасной. Он вначале думал, подвел Настю, академика Фомина, своего отца — нет, не подвел, он убил их. Сам того не желая, убил своей непроходимой глупостью, беспросветным невежеством — одним фактом своего существования, своего ничтожества он отнял у них все и даже саму жизнь. Потому что все они жили новым проектом, надеждой на его осуществление. И вдруг все рухнуло: на «Молоте» не будут строить линию Фомина.
Он оттолкнулся от стены и пошел к посту старшего оператора. Отрешенный, ничего и никого не видевший, проходил мимо «Видеорук». На Бродовых и Настю не взглянул; слышал, как Настя его позвала: «Егор!» Но не повернулся, сделал вид, что не слышит, неторопливо шагал навстречу бегущему справа от него по рольгангам листу. Стан сегодня шел хорошо, он ни разу не остановился с тех пор, как Егор пришел в цех, не сбавил скорость, не «кашлянул», как говорили прокатчики; и лица людей, встречавшихся Егору, были веселы; и столичные ученые бойко суетились вокруг столов, расставленных то здесь, то там по цеху. Возле одного стола Егор увидел знакомую фигуру академика Фомина. Он поднял на свет неоновой лампы большой блинообразный фильтр и долго рассматривал его. «Старик держится, даже не заболел, — приободрился Егор. — Уж кто–кто, а он–то, — думал Егор, — не выдержит, свалится. Откуда берется… такая силища у старика?»
На пост поднялся никем не замеченным. Отец стоял у пульта. Руки на рычагах. Смотрит в правую сторону — в тот конец цеха, где чистовые клети, куда плывет красная река. На стульчике под качающимся микрофоном сидит Брызгалов, директор завода. За его плечами трое незнакомых мужчин. Все важные, в белых рубашках и галстуках.
Егор подошел к отцу, сказал: — На пост вернулся. Что делать? — А там? — Павел кивнул в сторону «Видеорук».
— Прибор исправили.
— Гуляй неделю. Не понадобишься.
— Как? — не понял Егор.
— Стан сегодня ночью остановят. На десять дней. А ты месяц без выходных работал. Накапливай силы. Во второй половине декабря приналечь придется. На проектную будем выходить.
Отец хлопнул сына по плечу, легонько толкнул к выходу. Дескать, иди, отдыхай.
Улыбка блуждала на уставшем лице отца. «Чего это он? — подумал Егор, спускаясь по железным приступкам. — Будто и не было никакой беды».
По дороге домой решил: «Подбодрить меня хочет, чтобы духом не упал».
И потом об отце: «Славный он у меня. Другой бы в истерику ударился, браниться начал…».
У клетчатой трубы стана сел па валявшийся тут ящик, задумался.
— Что, приятель, ждешь кого аль занедужил?..
Оглянулся. Дед стоит в тулупе. Видно, сторож.
— Девушку ищу, папаша. Аленкой звать.
Мелькнула надежда: может, скажет дед, куда уехала. И вслед ей… укачу. В бригаду к ней устроюсь. Какая мне жизнь теперь тут, на «Молоте»?
И старик сказал, точно молотком ударил:
— Погибла Аленка.
— Как! — подскочил Егор. — Что ты буровишь, дед?
Сторож подвинул ногой ящик, сел. Егор к нему:
— Говори: где погибла, почему?..
— Где, где… Там погибла, в трубе.
И потом, не торопясь, пояснил: — В стене трубы, в полом участке, между рядами кирпичей… Прикорнула Аленка, а крановщица — дурья голова — и плесни на нее горячий раствор: ну и… Конец! Замурована в трубе Аленка. Памятник себе сложила. Видишь — до небес подняла!..
