Иван Дроздов - Горячая верста
Зимой объем работ сократится, и многих из нас на зимнее время пошлют в Костромские леса за Волгу. Там, по слухам, тоже сооружается что–то необыкновенное. Я, конечно же, поеду.
А ещё, Василий Антонович, могу вам доложить: поступила я на заочное отделение Строительного института. Буду, как вы — бригадиром!»
Егор дочитал письмо и поднял глаза на старого бригадира. Василий Антонович сидел у окна в печальной думе. На иссеченном ветром морщинистом лице глубоко залегли морщины. Он знал письмо Аленки наизусть и мысленно прочитывал его вместе с Егором. И каждый раз, когда он читал письмо Аленки, он вспоминал людей, подобных Аленке, что прошли вместе с ним по жизни, и знал, что никогда он их не увидит и не придет уже больше на строительную площадку…
Егор сделал вид, что не заметил волненья старика. Нашлась Аленка — жива–здорова она, и не было на стройке беды, не погибла в трубе девушка–бетонщица. Но кто придумал легенду о погибшей девушке? Пустой бесшабашный человек?.. Но, может, с добрым умыслом родилась она в прихотливом уме человека?.. Пусть, мол, слава об Аленке летит по белу свету!.. Пусть она передается из уст в уста, напоминая о людях, сооружавших стан, о девушке–бетонщице, поставившей на земле, может быть, самую высокую в мире трубу.
Еще час назад Егор не думал серьезно о поездке на стройку. Мелькнула мысль, но тут же отлетела, не задержалась в сердце. Теперь же, узнав о её делах, почувствовав душу романтическую, он потянулся к ней. «А и вправду! — засветилась искрой дерзкая мысль. — Подальше от Насти, от «Молота»!.. Завтра же поеду!..»
— Вы, Василий Антонович, с самого начала на стройке или…
— С первого камня, сынок. Это мой двадцатый объект. Двадцать заводов я на земле поставил. А теперь уж стар Василий Куртынин! Не лететь ему к Белому морю за Аленкой!..
Старик отвернулся к окну, тяжело, с надсадным хрипеньем дышал.
— А трубу…
— И трубу с основания ложил. И громоотвод на ней как устанавливали, так я сам флажком помахивал — вправо, влево, — так крепить!..
— А не было беды какой?..
— Какой такой беды? — насупил брови старый бригадир. — Леньке Чаусову два пальца бадьей оттяпало, так сам виноват. Не ходи выпивши на работу.
Егор решил выложить все, как есть.
— Говорил мне один человек — сторож, кажется, на стройке — будто бы в трубе той Аленка–бетонщица осталась.
Куртынин смотрел на Егора изумленно.
— Я, конечно, не уверен, — как бы оправдывался Егор, — может, сболтнул человек…
Старик поднялся со стула, двинулся на Егора, будто хотел выставить его из квартиры.
— Не знаю ничего такого. Не знаю!..
Егор простился с бригадиром и с веселым сердцем вышел на улицу. Он шел по дороге, поднимавшейся в гору. Отсюда была видна вся панорама «Молота». Не все трубы хорошо различались в дыму, но клетчатая была видна хорошо. От середины и до верху она увита гирляндами сигнальных огней. За ней разгоралось зарево новой стройки — возводился конверторный цех. И как в пору строительства стана «2000», то там, то здесь вспыхивали огни электросварки. Над новым конверторным цехом какая–то другая Аленка зажигала в небе горячие звезды.
5Прийдя на городскую площадь, Егор хотел сесть на автобус и последние два километра своего маршрута преодолеть за пять минут, но как раз в тот момент, когда он пристроился к цепочке людей на остановке, его окликнул старый музыкант Павел Павлович:
— Егорий! Ты ли это? На ловца и зверь бежит! Айда со мной.
— Куда, Павел Павлович?
— В кафе «Тройка». Там сегодня открытие Маленький концерт даем. Тебе разве Настя не говорила. Айда, брат. Они с Феликсом уже там.
— Настя–то при чём?
— Как при чём? Вожак молодежный! Лучшие комсомольцы с «Молота» приглашены Я думал, ты знаешь.
Молодежное кафе «Тройка» построено на средства «Молота» на углу улицы у дороги, ведущей на металлургический завод. В этот вечерний час оно светилось, как золотая шкатулка. Лихая тройка летела над ней куда–то в ночь. Павел Павлович, подкинув на спине ящик с баяном и ускоряя шаг, проговорил:
— Эх, Егор, дадим мы нынче толчок природе!
В кафе было много народу, все молодежь, галдели, сновали из стороны в сторону, не могли угомониться.
Обстановка тут была необычная, на старинный русский манер. Дубовые большие столы, массивные табуретки, на столах деревянные бочкообразные кружки.
Не сразу заметили вошедшие Настю, Феликса и Михаила Михайловича. А когда заметили поднятую им навстречу руку Феликса, Егор, увидев рядом с ним Настю, подумал: «Они… по–семейному».
Егор сел в конце стола по соседству с Хуторковым. Михаил Михайлович поднял над столом скрипку, сказал:
— Мы сегодня с Пашей как скоморохи. Веселить молодежь будем.
Вскинул на плечо скрипку, заиграл что–то веселое, но непонятное молодым людям. А Павел Павлович разливал по рюмкам водку. Никого не дожидаясь, выпил. И, не обращая внимания на мелодию, которую извлекал из скрипки захмелевший Михаил Михайлович, стал напевать свою любимую песню:
Кали–и–инка, мали–и–нка, кали–и–инка моя..
Настя тоже выпила. Лицо её как–то вдруг зажглось нежным девическим румянцем, глаза заблестели. Она весело болтала с Феликсом, все время наклоняясь к нему, но украдкой часто взглядывала на Егора, пыталась уловить его настроение, — ей было неловко за ночную сцену в совхозе, но она не знала, как с ним заговорить об этом, как разъяснить все происшедшее в ту ночь на берегу моря.
Егор был непроницаем. После той ночной сцены в нем что–то оборвалось. Он перестал замечать Настю.
«Ревнует», — подумала Настя. И улыбалась этой своей мысли. Равнодушный ревновать не станет. И чтобы раззадорить Егора, чаще обращалась к Феликсу, близко к нему наклонялась.
В саду ягодка, мали–и–нка моя…
Павел Павлович, заслышав её несильный, но приятный голосок, махнул рукой, вскинул на колени ящик с инструментом. Мигом распахнул футляр баяна. Его знаменитый баян засиял серебром и перламутром и на миг одним видом своим потушил песню, но в следующее же мгновенье зашелся, залился высокими голосами, зазвенел бубенцами, хрустальным перезвоном весенней капели…
Собственно, это была и не «Калинка», а прелюдия к старинной русской песне, вступительные аккорды и вариации, необходимые для создания песенного настроения.
Но вот Павел Павлович приглушил баян, бросил взгляд па Настю, потом на Егора, кивнул ему, давая понять, что момент песни приближается, и, когда этот момент наступил, Настя, а вместе с ней и Егор запели:
Кали–и–нка, мали–и–нка моя!
