Уильям Йейтс - Чистилище

Ну и занятье – обивать пороги,
Таскаться по буграм и буеракам
С поклажей на горбу, и ко всему –
Выслушивать твой бред!

                     Я вспоминаю,
Как жили в этом доме, как шутили;
Что там на Пасху сказанул дворецкий
Про пьяного лесничего? – Провал.
Уж если я забыл, пиши пропало.
Куда деваются преданья дома,
Когда его отломанный порог
Употребляют для починки хлева?

Так ты бывал здесь?

                 Лунный свет лежит
На травах, а на доме – тень от тучи.
И это символично. Видишь вяз?
Не кажется ль тебе, что он похож…

На старого придурка?

                  Год назад
Он был таким же голым и засохшим;
Но если вспять вернуться на полвека,
Мне помнится – когда еще он не был
Расщеплен молнией, – листва на нем
Лоснилась и топорщилась, густа,
Как масло. Жирная, шальная жизнь
Вот так и перла из него!.. Смотри-ка:
Я говорю, там в доме кто-то есть.

Да нет там никого.

                Взгляни получше.

Ни пола, ни окон, а вместо крыши
Лишь небо. И белеет на пороге
Скорлупка от сорочьего яйца.

И все-таки там, в доме, кто-то есть –
Из тех, которые не замечают
Ущерба и разора. Это души
Чистилища, что вновь и вновь влекутся
К родным местам…

               Бред!

                  …чтобы пережить
Свои грехи опять, – и не однажды,
А много раз. Смотря на ком следы
Их преступлений: если на других,
Изгладятся следы – и прекратятся
Мытарства; если же на них самих,
Надежда лишь на милосердье Божье.

С меня довольно! Проповедуй дальше
Сорокам, если чешется язык.

Ни шагу дальше! Сядь на этот камень.
Я здесь родился, в этом доме.

                         Как!

В хоромах этих, выжженных пожаром?

Мать у меня была богатой дамой,
Усадьба эта ей принадлежала,
Дом, псарня, и конюшня, и земля.
А мой отец был конюхом в Курахе,
Где обучают верховой езде.
Увидела его – и вышла замуж.
Ее родня ей так и не простила –
И даже собственная мать…

                     Вот на!
А дед мой был не промах! Отхватил
Единым махом девку и деньжища.

Взглянула только на него – и баста.
Все, что она имела, он загреб.
До худшего дожить ей, слава Богу,
Не довелось. Явился я, и мать
Скончалась родами. Но мертвецы
Все знают, и сейчас ей все известно.
Какие люди жили в этом доме!
Полковники, шерифы, адвокаты,
Парламентарии, майоры, судьи,
И те, что в давние года сражались
При Огриме и Бойне. Джентльмены,
Что занимали важные посты
В столице – или в Индии служили,
Откуда возвращались доживать
Под кров отеческий – гулять по саду
И любоваться, как цветет шиповник.
Они любили этот сад и парк,
Который он срубил, растратив деньги
На карты, шлюх и лошадей, – любили
Запутанные лабиринты дома,
Где столько именитых поколений
Рождались, оперялись, умирали…
Сгубить гнездо такое – преступленье.

Эх, повезло тебе, черт побери!
Наряды всякие, а может быть,
И собственная лошадь.

                    Сам невежда,
Он так меня и не отправил в школу.
Но были те, что видели во мне
Часть материнскую – и снисходили;
Жена лесничего мне показала,
Как буквы складывать в слова, потом
Священник выучил меня латыни.
В библиотеке были горы книг –
В старинной коже и переплетенных
По моде восемнадцатого века,
Забытых авторов и современных…

Какое мне ты дал образованье?

Образование под стать ублюдку,
Зачатому в канаве побирушкой
От коробейника. Но слушай дальше.
Когда мне стукнуло шестнадцать лет,
Отец, напившись вдрызг, спалил усадьбу.

Как раз шестнадцать лет и мне сравнялось
В Иванов день.

             Все обратилось в пепел –
Дом, книги… все сгорело.

                      Я слыхал
Какой-то темный слух. Так это правда,
Что ты убил его в горящем доме?

Никто не слышит нас?

                    Никто, отец.

Его зарезал я ножом – тем самым,
Которым режу хлеб и до сих пор.
Когда его достали из огня,
Заметил кто-то колотую рану,
Но труп так обгорел и почернел,
Что трудно было утверждать наверно.
Кой-кто из собутыльников отцовых
Грозился, что меня отдаст под суд,
Упоминались ссоры и угрозы.
Я убежал, скитался по дорогам,
Батрачил там и тут, пока не стал
Разносчиком, – занятье не ахти,
Но мне подходит в самый раз, ведь я –
Сын своего отца, не больше. Чу!
Ты слышишь стук копыт?

                      Убей, не слышу!

Стук, стук копыт! Сегодня годовщина
Той брачной ночи, той проклятой ночи,
Когда я был зачат. Отец мой скачет
Из кабака, с бутылкою в кармане.

Смотри: она стоит и ждет,
Прислушиваясь; слуги все легли;
Она одна до ночи не спала,
Пока он пил и хвастался в трактире.

Нет ничего, один пролом в стене.
Ты, видно, бредишь. Ты и впрямь свихнулся.
И бред твой все бредовей с каждым часом.

Все громче стук копыт. Он скачет
По гравию аллеи, с давних пор
Заросшей сорняками. Цокот смолк,
Он подскакал к конюшне, что за домом,
И ставит лошадь в стойло. Погляди:
Она, спустившись, отпирает дверь,
От страсти без ума. Ей все равно,
Что суженый ее не вяжет лыка.
Она ведет его наверх, к себе.
Ее постель девичья брачным ложем
Сегодня станет. Снова свет в окне.
Не дай ему обнять тебя! Неправда,
Что пьяные к зачатью неспособны,
Коль нынче он тобою овладеет,
Ты в чреве понесешь его убийцу.
Не слышат! Глухо! Можно бросить камень –
Они и не заметят. Может быть,
И впрямь рехнулся я. Но вот вопрос:
Все заново опять переживая,
Испытывает ли она теперь
С раскаяньем – былое наслажденье?
А если да, то что сильней –
Скорбь или сласть?
Вопрос не из простых.
Я должен заглянуть в Тертуллиана,
Быть может, он подскажет мне ответ,
Покуда их безумье приближает
Миг моего зачатья.
Стой! Назад!
Ты собирался тихо улизнуть,
Пока я отвернулся? Обыскал
Мой короб и нашел мешок с деньгами?

Ты никогда со мною не делился
По-честному.

           Зачем? Чтоб ты все пропил?

А это уж моя забота.
Хочу – пропью.

              Довольно слов. Отдай
Мешок!

       Нет!

           Я тебе сломаю пальцы.

А что, коль я тебя сейчас прикончу?
Ты кончил деда моего,
Когда был молод; а теперь я молод,
А ты – старик.

             Еще совсем девчонка…

Что ты бормочешь?

               …Влюблена – и все же
Могла бы видеть, что он ей не пара.

Довольно этих бредней! Замолчи!

О Господи! Окно освещено,
И кто-то там стоит, хоть пол сгорел
И балки рухнули.