Город пробужденный (ЛП) - Суйковский Богуслав

— А эти, другие? — Гасдрубал указал на остальных рабов, все еще стоявших на коленях.

Гонкитос поспешно ответил:

— Такие же, как я. Здесь греки, македоняне, италики, галлы, иберы, лузитаны. Все проданы римлянами в рабство, все ненавидят Рим, как гарпий, кабиров или фурий.

— Чего вы хотите?

— Господин, ненависть во сто крат умножает силы. Даруй нам свободу и оружие, и не будет синтагмы, равной нашей. А таких, как мы, в городе много. Бывших воинов, готовых в любую минуту на все.

Гасдрубал задумался. Действительно, бывшие рабы, освобожденные и вооруженные, — это было бы готовое войско, тогда как добровольцев нужно еще долго и мучительно обучать. Но это рискованно. Отряды из вооруженных рабов? Не хуже ли это наемников? Нет, ведь они сами просятся на службу. За свободу. Вот именно. Но как это провести по закону?

Жрец Биготон, казалось, читал мысли вождя, ибо подошел ближе и шепнул:

— Вождь, нынешним владельцам можно заплатить.

— А если они не захотят продать этих людей?

— Будут должны, если ты издашь такой закон.

Гасдрубал гневно нахмурил брови и резко обратился к жрецу:

— Хочешь ли ты этим сказать, Биготон, что я могу издавать законы, посягающие на святыню собственности?

— Можешь, вождь.

— Вот как? А если я объявлю, что сокровища храмов нужны городу?

— Завтра ты получил бы все золото. Великая жрица, пречистая Лабиту, и так уже повелела нам, жрецам, собрать что можно и тебе, господин, отнести. Прикажешь — отнесем даже священные сосуды, даже великую чашу, на которой покоится священный Абаддир.

— А если я прикажу, чтобы ваши жрицы отдавались солдатам?

— Они исполнят это, а богиня решит, смогут ли они после этого жить.

Гасдрубал изумленно взглянул на него.

— Так ты говоришь, что я могу этих людей освободить и принять в войско?

— Ты можешь в Карт Хадаште все, — спокойно ответил жрец. — Можешь, и, несомненно, сделаешь это. Ты велел забрать на нужды города все запасы дерева, канатов, железа, бронзы, можешь и освободить рабов.

Он наклонился к его уху и прошептал:

— Но я осмелюсь посоветовать тебе, господин, не освобождать их сразу. Пообещать, что свободу получит тот, кто отличится. И… и приставить к ним женщин. На тех же правах.

— Зачем?

Жрец слегка улыбнулся.

— Всегда лучше знать, о чем будут говорить в этих отрядах. А этих женщин, если позволишь, — приставлю я.

— Хорошо. Но я хочу, чтобы это распоряжение утвердило народное собрание. Пусть Макасс и Лестерос созовут его на завтра. Но пусть не знают, по какому делу.

— От меня не узнают, — сухо произнес жрец.

28

Биготон не сдержал слова. Вызванный верховной жрицей Лабиту, он послушно и подробно докладывал ей обо всем. Он в точности повторял слова Гасдрубала, его странные вопросы, его решения.

Лабиту слушала, в нескольких местах прервала его короткими вопросами и наконец велела Биготону уйти. После недолгой внутренней борьбы и страха она пересилила себя и внезапно, хоть это и не было время молитв, быстро пошла в храм.

В садах несколько служанок ровняли дорожки, какой-то жрец убирал с клумб отцветшие цветы, в самом храме две жрицы украшали жертвенный стол перед изваянием богини. Две вечно горящие лампады были почищены и наполнены маслом, ибо пламя их горело ровно и ясно.

Лабиту с нетерпением отослала жриц и велела им тщательно затворить врата. Она проверила, заперты ли также потайные двери за статуей, и медленно вернулась в главный неф. Хоть она и шла медленно, воздух в храме был так спокоен, что и этих движений хватило, чтобы пламя лампад колыхнулось. Тени заплясали по стенам, взволновалась тьма.

Лабиту присела на ступени жертвенного стола и застыла в задумчивости. Почему Гасдрубал спросил Биготона, станут ли по его приказу девственные жрицы гедешотим? Просто так? Или он считает это величайшей жертвой, которую может принести город? Или же… он что-то знает? Такой человек ничего не говорит просто так. Долгий путь, через множество уст и ушей, должна была проделать такая весть, чтобы дойти до самого рошеш шалишима. Нет. Это невозможно. Прекратились бы жертвы, не было бы толп в храме, уже раздавались бы крики, требования суда и кары.

Она медленно подняла голову и взглянула на статую. Высеченная из белого камня богиня, выше человеческого роста, величественная, внушающая страх и почтение даже среди неверующих, смотрела перед собой, в сумрачную даль огромного храма.

Лабиту, конечно, знала некоторые уловки, к которым прибегали жрецы. Народ верил, что изваяние меняет выражение лица, что богиня порой смотрит гневно, порой — милостиво, с приятной улыбкой, а порой — равнодушно. Словно не слышит вопросов и мольбы. Жрецы тогда объясняли, что принесенная жертва была слишком мала или неугодна. Иногда взор богини был устремлен вдаль, а иногда каждый из собравшихся мог бы поклясться, что статуя смотрит прямо на него и только на него.

Все зависело от количества и расположения зажженных лампад. Об этом знали лишь жрицы-девственницы и несколько жрецов, допущенных к тайне. Сколько лампад должно гореть и в каких местах их следует ставить, решала лишь сама Лабиту перед каждым богослужением. Иногда легким движением зеркал из полированного серебра, развешанных на колоннах близ статуи в качестве украшения, на глазах у толпы внезапно меняли выражение лица богини.

На этот раз, при нужном свете всего двух лампад, легкая, милостивая улыбка должна была коснуться уст богини, а взор ее — быть обращен на жертвенный стол. Но лик ее оставался суров, а взор устремлен вдаль.

Лабиту внезапно охватил трепет. Знание уловок, к которым прибегали в храмах, нисколько не умаляло и не колебало ее веры в существование и всемогущество богини. Все это было необходимо для простонародья, которому нужно нечто зримое и в то же время непостижимое, нечто, что укрепляет веру, не умаляя святыни, ибо имело к ней не больше отношения, чем ночная тьма к солнцу. Уловки с освещением лика изваяния могли в лучшем случае насмешить богиню, если она вообще обращала внимание на подобные людские глупости.

И все же камень, из которого была высечена статуя, должен был повиноваться воле человека. Почему же сегодня, именно сегодня, выражение лица богини не изменилось в соответствии с освещением?

Она вскочила и дрожащими руками зажгла еще несколько лампад. Теперь богиня должна была гневно нахмуриться и смотреть прямо на людей. Нет, ее лик оставался бесстрастным, далеким.

Лабиту подскочила к зеркалу и сдвинула его тайным способом. Теперь, будь в храме люди, они бы поклялись, что изваяние улыбается. Но сегодня выражение его лица не изменилось.

Жрица набросила на волосы квеф, поспешно зашептала молитву и потянулась за курильницей.

Это была смесь миробалана, деллия и сандарака. Она давала одурманивающий дым, который толпа во время богослужений вдыхала с упоением. Запах садов богини, где обретут покой души ее последователей. Запах, угодный богине и обращающий ее милостивое внимание на просящего. И на этот раз богиня не соизволила изменить направление взгляда, не обратила внимания на курения. Лабиту бросала их целыми горстями в огонь, пока вокруг нее не поползли тяжелые, дурманящие клубы дыма, вьющиеся серыми струями. Волнистые испарения то сгущались, то растекались по сумрачным уголкам святилища, то окутывали голову изваяния, словно квеф. Но квеф этот, казалось, был знаком скорби и немилости. В кажущейся неподвижности воздуха эти медленные, словно нехотя плывущие клубы дыма были почти зловещи.

Лабиту лихорадочно прошептала следующую молитву и потянулась к другой, богато украшенной шкатулке. Она вынула полную горсть драгоценных, дороже золота, кусков электрона.

Она знала, что один из этих кусков обладал поистине необыкновенной ценностью. Волею богов, непостижимой и внушающей трепет тайной, в середине легкого камешка застыло отчетливое изображение насекомого. Это, конечно, будет самая угодная жертва для богини.