Город пробужденный (ЛП) - Суйковский Богуслав
Она глубоко дышала, желая унять волнение. И заговорила лишь тогда, когда была уверена, что голос ее прозвучит как обычно, сдержанно.
— Одевайся. Ты уже умеешь танцевать?
— Умею, пречистая. Я усердно учусь.
— Я не об обрядовых танцах. А об обычных, даже разнузданных, какие танцуют на пирах?
— Умею, — тихо прошептала Херса. Этим танцам ее еще научила Атия, не жалея кнута.
— Хорошо. Слушай меня внимательно. Вы вшестером пойдете на пир к одному из знатных купцов. Вы должны танцевать, петь, а потом развлекать гостей. На этом пиру будет один из военачальников… Гидденем. Рослый, красивый мужчина. Ты должна узнать, может, у местных рабынь, который из них он. Запомни: Гидденем. И ты должна так постараться, чтобы… чтобы в эту ночь ты стала любовницей Гидденема.
«Проклятая слабость! Все-таки голос срывается и дрожит при этом имени. Но эта дрянь, эта негодница… и эта счастливейшая из женщин — не может понять причину. Лишь благодаря этому она еще может жить. О, богиня! Может жить и стать его любовницей! О, Астарта, как же тяжко ты караешь, какие муки ты посылаешь!»
Она все же овладела собой и снова говорила спокойно и сурово, глядя Херсе в глаза.
— Как ты это сделаешь — твое дело, но так должно быть. И постарайся быть для него… ну, ты понимаешь. Ты должна разговорить его. Он, к тому же, будет пьян. Говорят, мужчины в минуты наслаждения легко и охотно говорят. Понимаешь? Если ты хоть словом обмолвишься о нашем разговоре, тебя ждет смерть. Если забудешь хоть одно слово, хоть один жест из того, что скажет или сделает Гидденем, — то… то вернешься к Атии. Понимаешь?
— Я понимаю, пречистая и святейшая. И… и я постараюсь.
Лабиту резко отвернулась. Эта ничтожная постарается! Это значит, что Гидденем найдет в ее объятиях негу, безумие, забвение! Забудет о той, таинственной, что… что была с ним в священную ночь! Мужчины легко забывают!
— Ты должна сразу по возвращении прийти сюда и рассказать обо всем! Немедленно! — Она едва выговорила эти слова, но Херса приняла их тон за гнев по непонятной ей причине и поспешно, с облегчением удалилась.
***
Небо на востоке еще не предвещало и слабейшим отблеском приближение дня, когда Херса вернулась и, помня суровый приказ, явилась во дворец, требуя немедленно допустить ее к верховной жрице. Не успела изумленная и нерешительная иеродула двинуться к кубикулуму, как Лабиту уже появилась в прихожей. Она была полностью одета, как и прошлым вечером, а значит, верно, и не ложилась вовсе. Лишь лицо она закрыла квефом до самых глаз. Глаза ее блестели, ввалившиеся, с темными кругами.
— Ты здесь? — голос был глухим, почти безразличным. — Говори!
Когда ошеломленная девушка молчала, Лабиту порывисто подошла к ней. Херса была раскрасневшейся, волосы ее в беспорядке, и чуткие ноздри Лабиту уловили исходивший от нее запах вина, пота, едких благовоний — запах разврата.
Жрица отшатнулась, хотя руки ее дрожали от едва сдерживаемого желания схватить за шею и задушить эту дрянь, которая с Гидденемом… которая посмела… С трудом она прошептала:
— Говори. Был на пиру Гидденем?
— Был, Баалат, — тихо ответила Херса.
— И… что? Он выбрал тебя?
— Как ты велела, Баалат. Я постаралась…
Голос Лабиту становился все более хриплым, когда она спрашивала:
— Что он говорил, что делал, что ты заметила?
Херса послушно начала рассказывать, хоть и тихо, и сбивчиво:
— Он… он был пьян… Он потащил меня, сорвал столу…
— Что он говорил, меня волнует, что он говорил!
— Да, Баалат. Я старалась запомнить. Но сперва он ничего не говорил. Только поднял мне левую руку, внимательно осмотрел кожу под мышкой и лишь потом крикнул: «Родинок нет! Чистая кожа!» А потом добавил: «Я могу любить тебя!»
Лабиту нетерпеливым жестом отослала изумленную Херсу, которая хотела ведь рассказать, как Гидденем, утомленный любовным безумием, лежал рядом и шептал: «Сегодня богиня не будет карать. Это, верно, знак, что она простила. Ибо ты гедешот, а знака у тебя нет. О, сегодня я буду спать спокойно». Она хотела рассказать, как, вопреки этим словам, воин внезапно вскочил среди ночи и выбежал, а она, недолго подождав, тоже ушла, как и велела верховная жрица. Лабиту хотела, чтобы ей рассказали все, ждала, а теперь прогоняет после нескольких слов.
Лабиту осталась одна. Она машинально натянула квеф еще плотнее на лицо, придерживая его рукой. Недвижимая, с опущенной головой, она долго пребывала в задумчивости.
Наконец она подняла веки и медленно оглядела комнату, как человек, вернувшийся после долгого отсутствия, решительным шагом подошла к серебряному зеркалу, подняла руку и долго, внимательно разглядывала родинки. Они были темными, маленькими, как чечевичные зерна. Прижженная в течение нескольких дней кожа должна была оставить темные шрамы, похожие на родинки.
Она схватила каламистр — римские щипцы для завивки волос — и стала нагревать его над пламенем лампады. Она держала его долго, пока железо не стало фиолетовым, предвещая, что вот-вот раскалится. Тогда она снова подняла левую руку и решительно, смело приложила раскаленное железо к телу. Кожа зашипела, нечеловеческая боль пронзила каждый нерв, но Лабиту не переставала улыбаться. Лишь когда обе родинки исчезли, выжженные вместе с немалым куском кожи, — она отняла щипцы. Она глубоко вздохнула и умело принялась обрабатывать ожог оливковым маслом и специально приготовленной смолой стираксового дерева.
В тот же день, закутанная в широкий плащ, накрашенная так, что никто не мог заметить ее бледности, она велела нести себя в лектике в дом Бомилькара, крупнейшего торговца рабами. Там она сказала, что ей нужна новая гедешот для храма, и, зная о привозе новых невольниц, она хочет выбрать себе одну из них. Заплатит не торгуясь.
— Нет, пречистая, — прервал ее Бомилькар. — Тебе не нужно платить. Для меня честь и счастье, если я могу хотя бы такой малый дар принести храму покровительницы города. Выбирай, сколько нужно. Двух, трех… только в молитвах шепни богине, что Бомилькар всегда ей верен. Ей и городу.
Но Лабиту выбрала лишь одну невольницу. Она не взглянула ни на светловолосых скифянок, ни на великолепно сложенных, высоких, прекраснейших девушек из Колхиды, ни на темнокожих арабок или подобных изваяниям нубиек. Она выбрала темноволосую сириянку, знающую финикийский язык и ничем не примечательную.
Бомилькару и в голову не пришло, что избранная невольница была того же роста и сложения, что и жрица. Он был рад, что Лабиту не выбрала одну из самых дорогих, еще раз заверил ее в своем счастье, попросил не забывать о нем и поспешно удалился вглубь своих садов, к укрытому там домику.
Лишь жрец Биготон слышал в тот вечер, как новая невольница, Дорис, дважды дико вскрикнула в кубикулуме верховной жрицы, и то же самое повторялось еще несколько дней. Но даже он ни о чем не догадался.
Не знал он и того, куда делся раб Элект, которого Лабиту отличала, использовала для разных поручений и которому обещала свободу. Но делал вид, что не замечает его отсутствия.
В ту ночь Лабиту долго ворочалась и стонала. Уснула она лишь под утро. И тотчас же проснулась со страшным криком.
29
Кадмос возвращался радостный. После долгого бездействия римляне наконец выступили из своего укрепленного лагеря и попытались захватить Тунес. Но Гасдрубал, извещенный об этом, выслал подмогу — как раз Кадмоса с его отрядом. И хотя они не были сильнее встреченного ими римского отряда, в открытом бою они одержали победу. Да, в открытом бою. Три центурии были полностью уничтожены, бегущих преследовали с ожесточением, и, верно, немногим удалось вернуться в лагерь.
Дорога на Тунес вновь была открыта, в руки им попала изрядная добыча — доспехи и оружие, и как же это поднимет дух во всем городе!
Кадмос разглядывал пленников. Они шли понуро, исподтишка поглядывая на своих победителей с любопытством, под которым угадывалось презрение. Это было понятно. Дисциплинированному, единообразно вооруженному, привыкшему к порядку римскому солдату войско Кадмоса должно было казаться сбродом. Они шли гурьбой, постоянно ломая строй, болтая, распевая песни, выкрикивая лозунги, все еще возбужденные боем и победой. При этом каждый был вооружен по-своему. Римские лорики, кожаные панцири, усиленные медью, золоченые доспехи бывших клинабаров, самнитские полупанцири, легкие египетские нагрудники. Шлемы в основном простые, пунийские, но были и греческие, и карийские с огромными султанами из конского волоса.
