Город пробужденный (ЛП) - Суйковский Богуслав

Она зачерпнула золотистые чудесные камни из шкатулки, не глядя, что берет. Если в ее руке окажется тот самый таинственный кристалл — это будет доброе предзнаменование. Знак, что богиня слышит ее молитвы и милостиво расположена.

Она медленно разжала ладонь и взглянула. Заветного камня в руке не оказалось. Зато она зачерпнула два хорошо знакомых куска электрона красного цвета. Она помнила их, потому что были даже опасения, настоящий ли это, угодный богам электрон, или нечто иное. И не помешает ли такой цвет при его сжигании перед изваянием. Клейтомах, продававший храму свежепривезенный с Туманных морей электрон, упрямо твердил, что это как раз самая ценная разновидность, что шлифовщик Лестерос сделал из подобранных по цвету камней ожерелье, которое стало любимым украшением Алсинаи, дочери фараона, и стоило три таланта.

Но жрец Биготон холодно возразил, что электрон такого цвета не может быть угоден милостивой богине жизни, плодородия и любви. И ему удалось сторговать его очень дешево. Позже он сомневался, будет ли такая жертва вообще угодна, пока сама Лабиту не решила, что жертва будет принята милостиво, но только в священную ночь.

Поэтому красные, похожие на рубины, камешки остались в шкатулке, где их тщательно хранили.

Теперь оба они попали ей в руку. Это должен быть знак. Несомненный знак. Но чего?

Лабиту снова огляделась. На основании статуи, на ближайших колоннах повторялся один и тот же мистический знак Танит — треугольник, увенчанный кругом, с двумя изогнутыми руками. Народ знал, что это знак богини, который нельзя повторять, ибо это навлечет несчастье. Высшие жрецы знали, что это лишь видоизмененный египетский иероглиф, означающий жизнь. Ибо Танит, богиня плодородия и любви, — госпожа жизни.

Лабиту вдруг склонилась перед изваянием, оставила обрядовые жесты и ритуальные молитвы и начала просить — горячо и просто, как обычная женщина.

Раз и другой, жестом благочестивых, когда они поминали чтимое божество, она поцеловала собственную правую ладонь. Она уже не поднимала глаз на статую, даже зажмурилась, лишь горячо шептала:

— Не карай, Баалат. Ты понимаешь, ты знаешь. Ты — богиня любви, ты не станешь мстить. Я… я ведь из-за любви. Из-за любви, что сильнее страха даже пред тобой, о, Астарта, Милитта, Тирата, Анаитис! Но ты милосердна и справедлива, Баалат, тысячей имен взываемая, вечно милостивая. А если… если ты должна карать, то карай меня. Только меня, не этот город, что чтит тебя через луну, звезду Хабар и воду. Который чтит тебя жертвой девственности наших дев. Который чтит тебя покорностью женщин в священную ночь и искренними дарами круглый год. Да будешь ты прославлена в веках, ты, что еси и будеши. Ты, что…

Она осеклась, чувствуя, что простая, доверчивая молитва невольно переходит в слова ритуала, повторяемые так часто. Внезапно Лабиту вскинула голову и почти с вызовом воскликнула:

— Ты уже караешь! Ты безжалостна! Ты знаешь, Баалат! Во мне пылает кровь, однажды неосторожно пробужденная! Мукой стали для меня одинокие ночи, и мукой — самые сладостные воспоминания! Мукой стало ожидание, и мукой — встреча с ним! О, ты ужасна, возлюбленная Баалат! Кровь бунтует при виде любого мужчины! Я уже не знаю, что такое покой, что такое дарующий отдых сон! Ты сделала врагом мне мое тело, мою молодость, мою красоту! Ты знаешь, Баалат! Но если так нужно, сжигай меня и терзай воспоминаниями, но не отнимай трезвого рассудка у моих мыслей и деяний! Ибо они нужны этому городу, который хочет защитить твои святилища! О, Танит бессмертная, пусть мой грех падет лишь на меня! Не на город! Ты не обманута и не осквернена, ибо что я значу пред тобой! Прими, о, прими милостиво жертву и яви милость твоему городу!

Она бросила янтарь в огонь и зажмурилась. Спустя мгновение знакомый, резкий, но все же приятный запах начал одолевать благоухание курений.

Лабиту взглянула вверх. Дым уже не окутывал голову изваяния, лицо богини было ясным, и глаза смотрели милостиво, хотя она и не меняла освещения.

— Танит бессмертная милостиво приняла жертву. Электрон расплавился и сгорел ровно, — услышала она голос за спиной и поспешно обернулась, чувствуя одновременно удушающий страх.

Жрец Биготон стоял в смиренной позе у ближайшей колонны, благоговейно склонив голову.

Он вошел бесшумно. Это нетрудно. Но когда он вошел? Что он слышал из ее заклинаний и молитв? Наверное, ничего лишнего, ибо он говорит спокойно, положенным в храме полуголосом:

— Прости, пречистая, что осмеливаюсь прервать твои моления, но достопочтенный Абсасом прислал вольноотпущенника. Просит на сегодняшний вечер шесть гедешот, которые на пиру, что он устраивает, исполнят угодные богине танцы, а затем останутся для гостей.

— Абсасом? — Лабиту с трудом заставила себя сохранить спокойствие. — Абсасом осмеливается устраивать большой пир?

— Так и есть, пречистая. Но он приглашает на него всех, ну, хм… новых. Всех, кто близок к вождю.

— Хочет расположить их к себе.

— Несомненно, пречистая.

— Хорошо. Пусть наши гедешотим идут. Абсасом должен принести щедрую жертву для храма.

Жрец поклонился, но не уходил.

— Достопочтенная Элиссар вопрошает, какой день будет наиболее подходящим для принесения богине молебной жертвы.

— Если она хочет просить о чем-то для себя, то лишь завтра, — без раздумий ответила Лабиту. — Если же речь о городе, то Танит бессмертная милостиво выслушает мольбы в любой день.

— Так и отвечу, пречистая и святейшая. Еще одно. Когда прикажешь передать сокровищницу и утварь в казну города?

— Сегодня же! — порывисто бросила Лабиту. — Нельзя медлить! Мы должны подавать пример всегда и везде!

— Да будет так, пречистая. На что переложить священный Абаддир?

— Вместо резного подноса возьмешь простой солдатский щит, перевернешь его. Пусть священный камень благословит оружие, — решила Лабиту, и жрец поклонился еще ниже.

«И все-таки какая мудрая женщина. О, об этом заговорят в народе. Возрастет и пыл, и почтение к войску и оружию. Жрецы Молоха позеленеют от зависти, что не они додумались до такого».

Он уже бесшумно пятился, когда Лабиту остановила его. Она спросила тихо, не глядя:

— Ты знаешь… кого пригласил на пир Абсасом?

— Знаю, пречистая. Бывшего геронта Астарима, Клейтомаха, Баалханно, а из новых — Астарикоса, что строит машины, Кадмоса, что собирает пехоту, Эоноса, что строит корабли, а также тех, кто уже отличился доблестью в первых боях: Магарбала и Гидденема из бывших клинабаров.

— Можешь идти, — отвернувшись, бросила жрица.

Когда Биготон исчез во мраке, Лабиту еще с мгновение стояла, глядя прямо в лицо изваяния. Но это был лишь машинальный жест, ибо мысли ее были далеки от страхов и религиозного экстаза. Наконец она задула светильники, кроме двух вечно горящих, и быстрым, решительным шагом прошла в свой небольшой дворец.

— Пусть сейчас же придет гедешот Херса, — приказала она, и иеродула, что как раз зажигала светильники, замерла в изумлении.

— Сюда, пречистая? Гедешот сюда?

— Я сказала, спеши, — твердо ответила Лабиту.

И так же твердо говорила она с пришедшей, очень смущенной девушкой. Это был случай совершенно из ряда вон выходящий — чтобы верховная жрица призывала к себе презираемую гедешот-блудницу, состоявшую на службе при храме.

Лабиту разглядывала девушку пристально и не слишком дружелюбно. Высокая, стройная, видно, что следит за собой. Некрасивая, хотя глаза у нее большие и хорошо посажены.

— Разденься! — резко приказала она, и Херса, хоть и покраснела, без колебаний и сопротивления исполнила повеление.

Лабиту долго, молча смотрела на нее. Она чувствовала холодную, удушающую ярость и отнимающую рассудок ревность. У этой блудницы соблазнительное, созданное для мужской услады тело. Оно ни в чем не уступает ее собственному, телу Лабиту. А она на несколько, может, даже на десять лет моложе. Гидденем же, как все воины, как все мужчины, ценит лишь прелести юного тела, не замечая ничего иного — даже ума.