Александр Дюма - Джузеппе Бальзамо (Записки врача)
Жильбер не двинулся с места.
— Если вам нужно не хлеба, а денег, то, я полагаю, вы не настолько жестоки, чтобы дурно обойтись со стариком, вашим бывшим покровителем, да еще в том самом доме, который был вам когда-то прибежищем. Придется вам довольствоваться вот этой малостью… Возьмите!
Пошарив в кармане, он протянул ему несколько монет.
Жильбер остановил его руку.
— Ах, — вскрикнул Жильбер с выражением страдания. — Мне не нужно ни денег, ни хлеба. Вы не поняли, что я имел ввиду, говоря о самоубийстве. Если я до сих пор не покончил с собой, так это потому, что я могу быть кое-кому полезен, что моя смерть кое-кого обездолит. Вы отлично разбираетесь во всех законах общества, во всех естественных обязанностях человека, вот и скажите мне, существуют ли в мире такие узы, которые могут помешать человеку расстаться с жизнью?
— Таких уз много, — отвечал Руссо.
— Скажите: могут ли отцовские чувства оказаться узами такого рода? Смотрите мне в глаза и отвечайте, господин Руссо: я хочу прочесть ответ в вашем взгляде.
— Да, — пролепетал Руссо. — Да, разумеется. А почему вы об этом спрашиваете?
— Ваши слова могут меня остановить, — взмолился Жильбер. — Заклинаю вас хорошенько взвешивать каждое слово. Я так несчастен, что хотел бы покончить с собой, но… но у меня есть ребенок.
Руссо подскочил в кресле от изумления.
— Не смейтесь надо мной, — жалобно простонал Жильбер. — Вы думаете что насмешкой лишь слегка заденете мое сердце, а на самом деле можете глубоко меня ранить. Итак, повторяю: у меня есть ребенок.
Руссо смотрел на него, не говоря ни слова.
— Если бы не это обстоятельство, я был бы уже мертв, — продолжал Жильбер. — Оказавшись перед выбором, я подумал, что вы можете дать мне мудрый совет, вот я и пришел.
— А почему, собственно говоря, я должен давать вам советы? — спросил Руссо. — Разве вы спрашивали моего мнения перед тем, как совершить свою ошибку?
— Эту ошибку, сударь…
Жильбер со странно изменившимся лицом приблизился к Руссо.
— Так что же? — спросил Руссо.
— Есть люди, которые считают эту ошибку преступлением.
— Преступлением? Тем более не стоит мне об этом рассказывать. Я такой же человек, как и вы, я не исповедник. Кстати, меня совсем не удивляет то, о чем вы говорите; я всегда предвидел, что вы плохо кончите: у вас гнилое нутро.
— Вы ошибаетесь, — возразил Жильбер с грустью, качая головой. — Мой ум полон ложных идей или просто заблуждений. Я прочел немало книг, проповедовавших равенство всех сословий, воспевающих силу разума и благородство инстинктов. Книги эти были подписаны прославленными именами, и нет ничего удивительного, что бедный крестьянин, вроде меня, потерял голову… И вот я сгубил свою душу.
— Ага! Я вижу, куда вы клоните, господин Жильбер!
— Я?
— Да. Вы обвиняете мое учение. А разве у вас не было свободы воли?
— Я никого не обвиняю, я только рассказываю о том, что прочел. Если я и обвиняю, так только свою глупость. Я поверил — и потерпел поражение. У моего преступления два источника. Вы первый из них, вот почему я прежде всего пришел к вам. Потом я и еще кое к кому схожу, но это потом: всему свое время.
— Так чего же вы от меня требуете?
— Ни услуги, ни крова, я не требую даже хлеба, хотя я всеми брошен и голоден. Нет, я прошу у вас нравственной поддержки, одобрения с точки зрения вашего учения. Я прошу вас хоть единым словом обнадежить меня, помочь вернуть силы, изменившие мне не от бездействия, а из-за закравшегося в мою душу сомнения. Господин Руссо! Заклинаю вас! Скажите мне: те страдания, что я испытываю вот уже целую неделю, происходят из-за постоянного голода в моем желудке или это следствие душевного разлада, угрызений совести? Я зачал ребенка ценой преступления. Ну так скажите мне, должен ли я теперь рвать на себе от отчаяния волосы и, катаясь по земле, вымаливать прощение или мне крикнуть, как одна женщина в Священном писании: «Я поступил как все; если есть среди людей кто-нибудь лучше меня, пусть бросит в меня камень»? Словом, вы, господин Руссо, должно быть, испытали на своем веку то, что сейчас испытываю я. Ответьте же мне! Скажите: разве это естественно, чтобы отец оставил свое дитя?
Не успел Жильбер договорить, как Руссо сильно побледнел и стал бледнее самого Жильбера. Потеряв терпение, он с возмущением спросил:
— По какому праву вы так со мной разговариваете?
— Живя в вашем доме, господин Руссо, в той самой мансарде, где вы меня приютили, я прочел то, что вы написали по этому поводу. Вы утверждали, что дети, рожденные в нищете, принадлежат государству и оно должно о них заботиться. Вы всегда считали себя порядочным человеком, хотя не дрогнули, отказываясь от родных детей.
— Несчастный! — воскликнул Руссо. — Ты, прочитавший мою книгу, можешь говорить со мной в таком тоне?
— А что же в этом особенного? — удивился Жильбер.
— У тебя не только извращенный ум, но и злое сердце.
— Господин Руссо!
— Ты ничего не понял из моих книг, так же как ты ничего не смыслишь в жизни! Ты видел только поверхность страницы, как, глядя на человека, замечаешь лишь внешность! Ты надеешься, что я буду с тобой, преступником, заодно, только потому, что, процитировав написанные мною строки, ты сможешь мне сказать: «Раз вы признаётесь, что совершили это, значит, и мне можно!» Несчастный ты человек! Ты же не знаешь того главного, чего ты так и не вычитал из моих книг, о чем ты даже не догадывался: человек, которому ты хотел подражать, мог бы при желании обменять свою жизнь, полную страданий и лишений, на безбедное существование, полное неги, благополучия и удовольствий. Разве я менее талантлив, чем господин де Вольтер? Разве я не мог бы написать так же много, как он? Я мог бы работать не так добросовестно, а значит, быстрее, чем теперь, и продавать свои творения так же дорого, как он, заставив золото течь рекой в мой сундук, а потом часть из этих денег предоставлять в распоряжение своих издателей. Золото притягивает золото; разве ты этого не знаешь? У меня была бы карета для прогулок с юной и привлекательной любовницей, и, можешь мне поверить, роскошь не повредила бы неиссякаемому источнику моей поэзии. Разве я не способен на чувства? Взгляни на меня. Загляни в мои глаза: они и в шестьдесят лет еще горят молодым огнем желания! Ведь ты читал или переписывал мои книги. Неужели ты не помнишь, что, несмотря на мой преклонный возраст и тяжелые болезни, сердце мое всегда оставалось юным, словно вобрав в себя все силы моего организма затем только, чтобы еще больше страдать? Будучи немощным, с трудом передвигающимся стариком, я чувствую в себе больше жизненных сил, столь необходимых, чтобы переносить страдания, чем в юности, когда я расходовал свои силы на редкие удовольствия, которые посылал мне Господь.
