Александр Дюма - Джузеппе Бальзамо (Записки врача)
Руссо вздрогнул: он не забыл заседания ложи на улице Платриер.
— Что вам угодно от этого господина? — спросил он.
— Сущую безделицу. Вас, своего учителя, я обвинил в том, что вы явились нравственной причиной моего преступления, поскольку я полагал, что следую закону природы.
— Удалось ли мне вас переубедить? — вскричал Руссо, затрепетав при мысли о своей ответственности.
— По крайней мере, вы меня просветили.
— Так что же вы хотели сказать?
— Я хотел сказать, что у меня было не только моральное основание для совершения преступления, но и физическая возможность.
— И предоставил вам эту возможность граф де Бальзамо?
— Да. Я последовал образцам, я воспользовался предоставленной им возможностью и действовал при этом — сейчас я признаю это, — как дикий зверь, а не как человек. Так где он живет? Вы не знаете?
— Знаю.
— Дайте мне его адрес.
— Улица Сен-Клод в Маре.
— Благодарю вас, я немедля отправлюсь к нему.
— Будьте осторожны, дитя мое! — воскликнул Руссо, удерживая его за руку. — Этот человек могущественный и непростой.
— Не беспокойтесь за меня, господин Руссо, я все решил, а вы научили меня владеть собой.
— Скорее бегите наверх! — вскричал Руссо. — Я слышал, как хлопнула внизу входная дверь; должно быть, вернулась госпожа Руссо. Переждите на чердаке, пока она войдет сюда, а потом выходите.
— Дайте, пожалуйста, ключ.
— На гвоздике в кухне, на прежнем месте.
— Прощайте, прощайте!
— Возьмите хлеба, а я вам приготовлю работу на ночь.
— Спасибо!
Жильбер взметнулся на чердак раньше, чем Тереза успела подняться на второй этаж.
Обладая бесценными сведениями, полученными от Руссо, Жильбер немедленно приступил к исполнению своего плана.
Едва Тереза притворила за собой дверь в квартиру, как молодой человек, следивший из-за двери своей мансарды за каждым ее движением, спустился по лестнице так стремительно, словно совсем не ослабел после долгого вынужденного поста. В душе его то вспыхивала надежда, то поднималось озлобление, а над всем этим парил призрак, терзавший его сердце жалобами и обвинениями.
Он прибыл на улицу Сен-Клод в состоянии, не поддающемся описанию.
В ту минуту как он входил во двор особняка, Бальзамо вышел на крыльцо проводить принца де Рогана, которого долг вежливости привел к великодушному алхимику.
Пока принц прощался, задержавшись для того, чтобы еще раз поблагодарить Бальзамо, бедный юноша, стесняясь своих лохмотьев, проскочил во двор, словно пес, не смея поднять глаз, чтобы не ослепнуть при виде роскоши.
Карета ждала принца на бульваре; прелат торопливо преодолел расстояние, отделявшее его от экипажа; как только дверь за ним захлопнулась, лошади стремительно понесли его прочь.
Бальзамо в задумчивости провожал глазами карету до тех пор, пока она не скрылась из виду, после чего вернулся на крыльцо.
Там его ждал похожий на нищего человек, умоляюще сложив руки.
Бальзамо шагнул к нему, не проронив ни звука, однако его выразительный взгляд словно требовал объяснений.
— Прошу вас о пятнадцатиминутной аудиенции, господин граф, — проговорил оборванец.
— Кто вы, друг мой? — ласково спросил Бальзамо.
— Неужели вы меня не узнаёте? — удивился Жильбер.
— Нет. Впрочем, это не имеет значения, входите, — пригласил Бальзамо, нимало не удивляясь ни необычному лицу просителя, ни его лохмотьям, ни его назойливости.
Пройдя вперед, он пригласил Жильбера в ближайшую комнату и, сев в кресло, тем же тоном и не меняя выражения лица, спросил:
— Вам угодно было удостовериться, не узнаю ли я вас?
— Да, господин граф.
— Мне в самом деле кажется, что я вас где-то уже видел.
— Это было в Таверне, когда вы заезжали туда накануне прибытия дофины.
— А что вы делали в Таверне?
— Я жил там.
— В качестве слуги?
— Нет, как домочадец.
— И вы покинули Таверне?
— Да, около трех лет тому назад.
— И прибыли…
— …в Париж, здесь я сначала был учеником у господина Руссо, потом, благодаря протекции господина де Жюсьё, был принят на службу в Трианон в качестве помощника садовника-цветовода.
— Какие громкие имена вы называете! Что же вам угодно от меня?
— Сейчас я вам все объясню.
Он замолчал и пристально посмотрел на Бальзамо.
— Помните, как вы прискакали в Трианон, — осмелел он наконец, — в ту ночь, когда была сильная гроза? В пятницу истекает шестая неделя с того страшного дня.
Бальзамо, слушавший до того с серьезным видом, помрачнел.
— Да, помню, — отвечал он. — Вы что же, видели меня там?
— Видел.
— Так вы пришли требовать от меня денег за свое молчание? — угрожающе спросил Бальзамо.
— Нет, потому что я больше вашего заинтересован в сохранении тайны.
— Значит, вы тот, кого зовут Жильбером? — спросил Бальзамо.
— Да, ваше сиятельство.
Бальзамо пристально посмотрел на молодого человека, над которым тяготело столь ужасное обвинение.
Хорошо разбираясь в людях, он был удивлен выдержкой юноши, а также тем, с каким достоинством тот держался.
Жильбер стоял у стола, не касаясь его; одну из своих точеных рук, белых, не огрубевших от тяжелой работы, он сунул за пазуху, другую грациозно опустил вниз.
— По тому, как вы держитесь, — заметил Бальзамо, — я могу догадаться, зачем вы сюда пришли: вы знаете, что мадемуазель де Таверне выдвинула против вас страшное обвинение; это я с помощью науки вынудил ее сказать правду. И теперь вы явились, чтобы упрекнуть меня в этом свидетельстве? Не вмешайся я в это дело, тайна осталась бы скрытой от всех так же надежно, как в могиле.
Жильбер отрицательно покачал головой.
— Но вы были не правы, — продолжал Бальзамо, — даже если предположить, что я захотел бы вас разоблачить просто так, не будучи в этом лично заинтересованным. Ведь обвинение падет на меня. Если предположить, что я мог видеть в вас своего врага и нападал на вас, а не вынужденно защищался, как было на самом деле, то и тогда вы не имели бы права ни в чем меня упрекнуть, потому что вы сами совершили подлость.
Жильбер вцепился ногтями себе в грудь, но опять сдержался и промолчал.
— Брат будет вас преследовать, а сестра прикажет вас убить, — продолжал Бальзамо, — если вы и дальше так же неосторожно будете разгуливать по парижским улицам.
— Это меня меньше всего волнует, — отмахнулся Жильбер.
— То есть почему же?
— Я любил мадемуазель Андре, я любил ее так, как никто никогда не будет ее любить. Но она меня презирала, в то время как я питал к ней возвышенные чувства. Она продолжала презирать меня даже после того, как я дважды держал ее в руках, не осмеливаясь прикоснуться губами к краю ее платья.
