Александр Дюма - Джузеппе Бальзамо (Записки врача)
— Я уже говорил, — продолжал он, — и мои слова не лишены здравого смысла, как бы ни пытались меня убедить в обратном: бесчестье в нашем мире идет не от самого поступка, а от пересудов. Да, это так и есть!.. Если вы совершите преступление перед глухим, слепым или немым, разве вы будете обесчещены? Ну, конечно, вы сейчас приведете мне этот глупый афоризм: «Лишь преступление — не плаха нас позорит…» Такие речи хороши для женщин и детей, а с мужчиной, черт побери, говорят на другом языке!.. Я воображал, что мой сын — мужчина… Если слепой прозрел, глухой начал слышать, немой заговорил, вы должны со шпагой в руках выколоть глаза одному, проткнуть барабанные перепонки другому, отрезать язык третьему. Вот так отвечает обидчику, посягнувшему на его честь, дворянин, носящий имя Таверне-Мезон-Руж!
— Дворянин, носящий это имя, заботится прежде всего о том, чтобы его имя осталось незапятнанным. Вот почему я оставлю ваши доводы без ответа. Прибавлю только, что бывают случаи, когда бесчестье неотвратимо. Именно в таком положении мы с сестрой и оказались.
— Перейдем к вашей сестре. Если, по моему глубокому убеждению, мужчина не должен избегать возможности сразиться с врагом и победить его, женщина должна уметь терпеливо ждать. Для чего нужна добродетель, господин философ, если не для того, чтобы отражать атаки, предпринимаемые пороком? В чем заключается торжество этой добродетели, если не в поражении порока?
Таверне захохотал.
— Мадемуазель де Таверне очень испугалась… верно?.. Вот она и почувствовала себя беспомощной… А…
Филипп порывисто шагнул к отцу.
— Сударь! — перебил он. — Мадемуазель де Таверне оказалась не беспомощной, а побежденной! Ей не повезло: она попала в западню.
— В западню?
— Да. Употребите свой пыл на то, чтобы заклеймить позором мерзавцев, вступивших в подлый заговор с целью опозорить ее безупречное имя.
— Я не понимаю…
— Сейчас поймете… Какой-то подлец провел известное лицо в комнату мадемуазель де Таверне…
Барон побледнел.
— Какой-то подлец, — продолжал Филипп, — задумал навсегда опорочить имя Таверне… мое… ваше… Ну, где же ваша шпага? Не пора ли кое-кому пустить кровь? Дело стоит того.
— Господин Филипп…
— Ах, не волнуйтесь!.. Никого я не обвиняю, никого не знаю… Преступление замышлялось во мраке… Последствия его тоже исчезнут во мраке, я так хочу! Пусть я по-своему понимаю честь моей семьи!
— Но как вы узнали?.. — вскричал барон, оправившись от изумления благодаря чудовищному честолюбию и подленькой надежде. — Почему вы решили, что…
— Об этом не спросит ни один человек, который сможет увидеть через несколько месяцев мою сестру и вашу дочь, господин барон!
— В таком случае, Филипп, — радостно глядя на сына, вскричал старик, — состояние и слава нашей семьи обеспечены. Значит, мы победили!
— Вы, видно, в самом деле тот человек, за которого я вас принимал, — с глубоким отвращением проговорил Филипп, — вы сами себя выдали. Вам не хватило ума обмануть вокруг пальца судью, как не хватило человечности обмануть сына.
— Наглец!
— Довольно! — перебил его Филипп. — Не кричите так громко. Постыдитесь тени — увы, бесплотной — моей матери. Если бы она была жива, она бы сумела уберечь дочь.
Барон не выдержал гневного взгляда сына и опустил глаза.
— Моя дочь, — спустя некоторое время сказал он, — не оставит меня, если на то не будет моей воли.
— А моя сестра, — подхватил Филипп, — никогда больше вас не увидит, отец.
— Она так сказала?
— Да, она прислала меня сообщить вам это.
Барон вытер дрожащей рукой побелевшие влажные губы.
— Пусть так! — воскликнул он; потом, пожав плечами, прибавил: — Да, не повезло мне с детьми: сын — дурак, дочь — тварь.
Филипп не проронил ни слова в ответ.
— Ну, вы мне больше не нужны. Ступайте… если это все, что вы имели мне сообщить — продолжал Таверне.
— Я еще не все вам сказал.
— Я вас слушаю.
— Во-первых, король дал вам ларец с жемчужным ожерельем…
— Вашей сестре…
— Нет, вам… Впрочем, это не имеет значения… Моя сестра не носит подобных украшений… Мадемуазель де Таверне не продажная женщина. Она просит вас вернуть ларец тому, кто вам его дал. Если же вы побоитесь обидеть его величество, так много сделавшего для нашей семьи, оставьте ларец себе.
Филипп протянул отцу ларец. Тот взял его в руки, раскрыл, взглянул на жемчуг и швырнул на комод.
— Что еще? — спросил он.
— Еще я хотел сказать вам следующее: мы небогаты, потому что вы заложили или истратили все состояние, даже то, что принадлежало нашей матери, в чем я вас не собираюсь упрекать: Бог вам судья…
— Этого только не хватало! — скрипнул зубами Таверне.
— Словом, замок Таверне, — это все, что у нас осталось от скудного наследства, и потому мы просим вас выбрать между Таверне и особняком, в котором мы с вами находимся. Скажите, в каком из этих двух домов вы собираетесь поселиться? Мы удалимся в другой.
Барон в бешенстве стал комкать кружевное жабо, руки его дрожали, лоб покрылся испариной, губы тряслись. Однако Филипп ничего этого не заметил: он отвернулся.
— Я предпочитаю Таверне, — выговорил, наконец, барон.
— В таком случае, мы остаемся в особняке.
— Как вам будет угодно.
— Когда вы намерены уехать?
— Нынче вечером… Нет, сию же минуту!
Филипп поклонился.
— В Таверне, — продолжал барон, — я заживу как король, имея три тысячи ливров ренты… Да я буду дважды король!
Он протянул руку к комоду, взял ларец и сунул его в карман. Затем направился было к двери, но вернулся и обратился к сыну с отвратительной усмешкой:
— Филипп! Я вам разрешаю подписать нашим именем первый же опубликованный вами философский трактат. А что касается первого произведения Андре… посоветуйте назвать его Луи или Луизой: эти имена приносят счастье.
И он, посмеиваясь, вышел. Филипп был вне себя: глаза его налились кровью, лоб пылал, рука сжимала ножны. Он прошептал:
— Господи! Пошли мне терпения, помоги все это забыть!
CLI
ДУШЕВНЫЙ РАЗЛАД
Переписав со свойственной ему педантичностью несколько страниц из своей книги «Прогулки одинокого мечтателя», Руссо заканчивал скромный завтрак.
Хотя г-н де Жирарден предлагал ему поселиться среди дивных садов Эрменонвиля, Руссо не решался отдать себя на волю великих мира сего, как он сам говаривал в приступе мизантропии, и жил, как прежде, в небольшой квартирке по известной читателям улице Платриер.
