Александр Мацкин - Орленев
женный» 13. Гастроли Орленева дали возможность Кугелю пере¬
вести свою теорию на язык практики.
Тон его рецензии был дружественный, но ее вывод звучал не¬
двусмысленно: «Не надо быть театральным — хочется сказать
почти всякому гастролеру, и г. Орленев не составляет исключе¬
ния!» В чем же, по мнению Кугеля, заключается дурная теат¬
ральность Орленева? Прежде всего в привычке к западающим
нотам и беспрерывным паузам. Это замечание касается стили¬
стики роли, и нам трудно его опровергнуть. Но Кугель идет
дальше и обвиняет Орленева в том, что он «берет не по чину» и
толкует Крылова в духе Шиллера (М. И. Писарев и В. Н. Да¬
выдов так играют Миллера в «Коварстве и любви»). Конечно, пу¬
таница в адресах никуда не годится, но ведь что имеет в виду
редактор «Театра и искусства» — некую завышенность тона и
следующую отсюда духовную драму Рожнова, никак не соответ¬
ствующую «маленькому чинуше», который, по словам критика,
«едва ли может, даже под давлением «горя-злосчастья», дойти до
столь широких обобщений». В этом споре Кугеля с Орленевым
история оказалась на стороне Орленева, и «широкие обобщения»
принесли роли Рожнова прекрасное долголетие. Я уже дважды
ссылался на мнение П. А. Маркова, который, восхищаясь стой¬
костью искусства актера, выдержавшего испытания трех револю¬
ций и первой мировой войны, признал в двадцатые годы «волную¬
щую значительность» игры Орленева.
Я сошлюсь еще на воспоминания Б. А. Бабочкина, чья компе¬
тентность тоже не может вызвать сомнений. В молодости он смо¬
трел «Горс-злосчастье» с Рожновым — Орленевым в Москве в те¬
атре сада «Эрмитаж» (может быть, это был тот самый спектакль,
о котором писал П. А. Марков). Кончалось лето, было по-осен¬
нему холодно, моросил дождь, тускло, вполнакала, горели фо¬
нари; Бабочкин увидел полупустой зал, наспех собранную и
плохо сыгравшуюся труппу, холщовые тряпки вместо декораций,
аляповатый и грубый грим актеров и с грустью думал о том, что
прекрасная легенда о знаменитом гастролере жестоко обманула
его. Старая пьеса, старый актер, старая манера игры — картина,
не оставляющая надежд, и только в третьем акте, когда половина
спектакля осталась позади, как всегда неожиданно, произошло
чудо: «Загнанный в угол, в тупик, замученный, Орленев вдруг
распрямился, вырос, помолодел, зажегся, стал великолепным, ос¬
лепительным, как молния. Публика была захвачена, смятена,
потрясена» его «волшебным превращением». Скупая, почти без
жестов, игра и музыка русской речи, задушевная и строгая,
пронзили молодого актера, тогда только начинавшего свой путь.
С высоты лет возвращаясь к тем далеким воспоминаниям юности,
Бабочкин пишет, что готов отдать «сотню благополучных, при¬
личных, правильных спектаклей, поставленных грамотными, эру-
дировапыми адвокатами от режиссуры, за несколько незабывае¬
мых минут», когда он «видел великого Орленева, вспыхнувшего
как факел и оставившего в сердцах зрителей неизгладимый
след» 14. Эти слова написаны пятьдесят семь лет спустя после
статьи Кугеля в «Театре и искусстве». Как иногда тяжко оши¬
баются признанные эксперты и прорицатели!
Другой очень заметной работой Орленева в том же 1901 году
была роль Дмитрия Самозванца в пьесе Суворина, хотя она только
промелькнула в его репертуаре. «Для нашей цели нет ни ма¬
лейшей необходимости останавливаться на вопросе о личности
первого Самозванца»,— писал выдающийся русский историк
С. Ф. Платонов,— независимо от того, кем он был — настоящим
ли царевичем, Григорием Отрепьевым или каким-нибудь третьим
лицом — он мог достичь успеха и пользоваться властью лишь
«потому, что его желали привлечь в Москву владевшие положе¬
нием дел бояре» 15. Взгляд Суворина на истоки и развитие смуты
был другой, более психологический, чем исторический, и оттого
неизбежно связанный с личностью Самозванца. Происхождение и
прошлое Лжедмитрия занимали его долгие годы, и, кажется, пер¬
вый в нашей литературе он высказал предположение, что Григо¬
рий Отрепьев и царевич Дмитрий одно и то же лицо, то есть
что царевича скрывали под именем Отрепьева 16. Еще в начале
1901 года как-то между делом Суворин рассказал Орленеву, что
Лопе де Вега, современник Самозванца, написал о нем пьесу, как
только весть о его гибели пришла в Испанию (в действительно¬
сти пьеса была написана десятилетием позже). Эта история про¬
извела па Орленева большое впечатление. Завязался разговор, и
выяснилось, что Суворин, не смущаясь тем, что среди его пред¬
шественников были Лопе де Вега, Шиллер, Пушкин, Островский
и многие другие, тоже пишет пьесу о Самозванце, по «собствен¬
ному плану».
Об увлечении Орленева историей, особенно же русской исто¬
рией, я уже говорил. Здесь была еще одна интригующая подроб¬
ность: если ему достанется роль Дмитрия, по версии этой пьесы —
прирожденного царя, то окажется, что вслед за Федором он сы¬
грает второго сына Грозного. И эта родственность даст толчок его
фантазии — перед ним откроются неожиданная близость и неожи¬
данные контрасты двух таких разных характеров. Суворин оце¬
нил замысел Орленева и дал ему экземпляр неоконченной пьесы
с собой в поездку. Актер прочитал ее с увлечением еще до отъ¬
езда, хотя это была литература скорее публицистическая, чем
художественная. Автор предложил свое субъективное и даже по¬
лемическое толкование истории, но он не стал распутывать все
узлы; вокруг прошлого Самозванца, несмотря на его глубокую
веру в свое царское происхождение, сохраняется атмосфера
тайны, так и не рассеявшейся до конца. На проклятые вопросы
у Суворина нет прямых ответов, каждый факт можно толковать
по-разному; диалектика драмы более всего и привлекла Орленева,
его не пугала ее затрудненность: лучше запутанные, сложные
ходы «Царя Дмитрия Самозванца», чем однолинейность и прямо¬
линейность «Орленка».
В поездке Орленев стал разучивать роль и с самого начала
отказался от романтического элемента, который был в пьесе.
Внешность этого Самозванца в полном согласии с Ключевским не
отражала его духовной природы, с виду он не отличался особой
импозантностью, его надо было послушать, чтобы понять, какая
нервная сила скрывается в этом маленьком человеке с быстрой
походкой. Правда, сила не монолитная, он легко взрывается и
быстро гаснет — в этом Орленев нашел братскую близость сыно¬
вей Грозного, но только в этом! Его Самозванец искренне верил
в свою избранность, в то, что ему выпала миссия превратить
Москву в третий Рим и сдвинуть Россию в сторону Европы и ее
цивилизации; но, человек искушенный и повидавший виды, он
знал, что для реформ и обновления Московского государства
кроме веры в себя ему нужна и вера других. А такой веры у бояр,
на которых он опирался, не было, и он это остро чувствовал.
В ставке под Тулой, в самый счастливый свой период, когда
он только шел к власти и был упоен победами, Самозванец гово¬
рил князю Хворостинину:
Стихи слабенькие, мысль интересная: Борис мстит ему из гроба.
У Самозванца планы посмелее, чем у римского императора Тита
Флавия, а тень пьяного расстриги неотступно следует за ним. Его
царский ореол испорчен комедиантством — как ему избавиться от
ненавистного двойника, как сорвать с себя маску? Так было под
Тулой; в Москве, в обстановке нарастающей новой смуты и пе-
зримого заговора «поборников измены», он чувствует себя еще
более ненадежно. На репетициях пушкинского «Бориса Году¬
нова» в 1936 году Мейерхольд назвал Самозванца неврастеником,
с известным основанием так можно назвать и Самозванца суво-
