Александр Мацкин - Орленев
«стоило ему выйти на сцену, как его старость бесследно исчезала
и вы видели перед собой все того же Орленева» 27, знакомого по
прежним встречам. Правда, удавались ему только те роли, кото¬
рые он «играл уже лет тридцать». Когда же он принимался за
новое — память ему изменяла, не помогали даже испытанные
технические приемы, его мнемонические записи. Что-то в нем над¬
ломилось. Кончился какой-то завод. И как он себя ни понукал и
ни взнуздывал, ничего добиться не мог. «Белый лист!» —
с грустью говорил Орленев. И все-таки надежды не терял.
В 1928 году он наконец закончил свои мемуары, работа затяну¬
лась на целые пять лет не по его вине, он писал урывками в су¬
толоке других дел. Последние строки его книги, не вошедшие
в ее окончательный текст, были такие: «Может, дождусь и моих
новых скитаний для смелых, дерзких и новых исканий, и в душе
от этого раздается страстная песня».
Надежды эти не оправдались. День ото дня его болезнь про¬
грессировала, он все реже выступал, а потом и вовсе перестал ез¬
дить и играть. Ему назначили государственную пенсию, которая
как-то обеспечивала существование его семьи. Он отнесся к этому
без особого интереса, все глубже погружаясь в свой сумеречный
мир, далекий от всего, что его окружало. Теперь состояние Орле¬
нева внушало тревогу, и его поместили в одну из московских
больниц. Друзья Павла Николаевича, в том числе некоторые те¬
атральные журналисты, посещали его в светлые промежутки, и он
беседовал с ними, как будто ничего не случилось. А в тяжелые пе¬
риоды он их не узнавал или не хотел узнавать. Болезнь его про¬
являлась по-разному. Он терял свой возраст, иногда ему казалось,
что он стар, как библейский Мафусаил, и соответственно тому вел
себя; иногда, напротив, был инфантилен, обращался к картинам
детства, звал мать, беседовал с братом Александром. И терял чув¬
ство времени и не всегда различал переход от ночи к дню и от
дня к ночи. В такие моменты помраченного сознания он избегал
всякого общения.
В периоды относительного покоя к нему возвращался интерес
к жизни, к искусству и близким ему людям. Правда, что тогда он
писал странные письма, некоторые из них дошли до нас,— все
в них преувеличено, все двоится, троится в его глазах, все дви¬
жется. Часто он рассказывает о своих снах, похожих на те, ко¬
торые ему снились, когда он репетировал Раскольникова. Только
город теперь был другой, ничем не напоминающий Петербург До¬
стоевского, его город из архитектурно-урбанистических утопий
начала века: дома-небоскребы, потоки машин, пляшущая рек¬
лама, толпы прохожих и он — одинокий и затерянный в этой
толпе.
Так жил он довольно долго в больницах. Надежды на выздо¬
ровление было мало, но его усердно лечили, применяя все сред¬
ства, доступные медицине тех лет. Если лечение приносило не¬
который эффект и на какие-то дни наступало облегчение, случа¬
лось, что он выступал перед персоналом больницы и больными и
читал им свои любимые стихи и монологи. В один из таких послед¬
них вечеров после отрывков из «Гамлета» он прочитал «Песнь
о лесных пожарах», хрестоматийные стихи об «огне-богатыре», ко¬
торый по неосмотрительности природы губит «рощи зеленые»,
вместо того чтобы убрать с пути «народного развития» старое и
гнилое,— стихи, при всей их непоэтичности, в чтении Орленева
захватывавшие своей глубокой искренностью.
Умер Орленев на шестьдесят четвертом году жизни в ночь на
31 августа 1932 года. Существует легенда, мне рассказывали се
актеры, его сверстники, что в последние минуты перед кончиной
к нему вернулась ясность сознания и сила духа. При всей шат¬
кости этой легенды мне, как и Татьяне Павловой, хочется верить,
что так оно и было и что, поборник света, он победил тьму на
самом исходе жизни.
