Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

На синеве эгейской – статуй
божестенная белизна,
и в пале черный пламень: статный
в плаще гарольдовом, из нас
один, измеривший конечность
земную. Что земля?– волна,
а время убывает в вечность,
как ущербленная луна.

По мысленным морям и внешним
носился. О, веретено
и дум и пенных волн, что плещут
в дно кораблей. И вот дано
одно мгновение: оставить
подвижность, скрип морских миров,
свой черный вихрь противоставить
основам синих берегов.

«Все тленно: этот плащ гарольда
и сей воздушный синий плащ.
Останется лишь шорох по льду,
по щелям скал безвидный плач.
От высших форм, неперстных линий
мир каменеет, завершен»,
так перед мраморной богиней,
скрестивши руки, мыслит он.

Недвижно, мудро, совершенно
ему. Меж солнцем и скалой
часть пены – чайка лет мгновенный
свой чертит. Птицею второй
под нею тень скользит. И слышит
он голос птичий, и язык
ему понятен: громче, тише,
то увещанья стон, то крик.

«О птица, сердце капитана
не кличь, над реями не рей,
не пробуждай левиофана
– порт укачал его! – морей.
Отсюда видно этих малых
внизу, здесь скал воздушный строй,
здесь хорошо, на этих скалах
мы кущи выстроим с тобой.

«Еще успеем: рок летучий,
прореявший свинцом в пыли,
лик бури, мольненосный случай
сорвут и нас с чела земли.
Я здесь удержан бездной: грозным
воспоминаньем, пустотой
оставленного дома
– гнезда
так разоряет буревой –,
«и новостью моих скитаний,
и прелестью земель, морей,
и беззакония сознаньем...»
Умолк и снова с веем – ей:
«О птица, о сестра!» Открыты
объятья, и к нему летит,
на древнем языке забытом
распевно кличет: э-вел-пид!

Летит – вихревоздушье петел –
пернатый крест. А ветер сдал
свой ход, рвет, наполняет ветер
мехами западную даль,
бетховеном глухим клонится
к органам буревым стихий,
все молньерушится, зыбится...
и только человек и птица
внимают молча с высоты.

«Следы лавин, землетрясений,
цветные камушки песка,
вы – шлак угаснувших мгновений.
От камня, времени куска,
до гор... кто в скалах не узнает
окаменевшие века»,–
такие мысли подпирает
окаменевшая рука.

В его скалистое жилище,
в надоблачный крылатый дом
приносит чайка в клюве пищу,
а он на камне полный дум
перед изваянной богиней.
Не видя рощ, морей окрест,
не отрывает глаз от сини
сих совершенных черт и чресл.

О, даже трещиной, прошедшей
по лону вдоль, не умерщвлен
обожествленный камень вещий,
и кажется, что дышит он.
И из разъятых уст дыханьем,
из округлившихся боков
вдруг слышит человек сознаньем –
как бы не слухом – глас быков

священных и орлов кронида,
и горлиц: клекот, гром и речь.
И от божественного вида
пал человек. И речью жечь
повергнутого начинает
из камня говорящий дух.
«Я стать хочу огнем» – вещает.
О разум! берегись! о слух!

«А ваша духоперсть – телесность
не камень и не свет,– мой плен.
Я испытать хочу безвесность,
по пояс погруженный в тлен.
Освобождения из плена
и вспыхните на мне, как прах!..
Вы спорите со мной, вы тлена
вид придаете мне: в перстах
волненье перстное и – в поте
миг испытует бытие.
Но и приняв подобье плоти
бесстрастье к вам – храню – свое».

Очнулся... Так же скачут бездной
внизу дельфины пенных вод,
да вот на привязи железной
взревел, качаясь, пароход.
И холоден, безгласен камень,
и удалился чайки плач.
И треплет, точно черный пламень,
по ветру – в синь – гарольдов плащ.

Висит гарольдов плащ у двери,
где край каюты освещен,
скрипит перо, скрежещут реи,
гремит о черный люк тритон.
Печаль растит из слов строенья,
и отплывает лист, и свет
плывет свечей в бутылке, пеньем
несет в миродвиженье ветр.
Кто в этой буре лист поймает,
кто буквы эти расплетет!
А чайка над кормой летает
и кличет, молит пароход.
Все громче винт, все чаще трепет
левиофановых бортов.
Все безнадежней чайки клекот –
она не кинет берегов.
Так разлучается с сестрою
брат названный. О лет! о бег!
и стал уже вдали чертою
гостеприимный горный брег.

Воображательною силой
ум силится еще продлить
то, что уже...
«Дано мне было»
он пишет:
«мысль преобратить...»
«Отдохновенья, откровенья
в пути случайный горний дом...»
«Я понял древние творенья,
что по восторгу узнаем.
Гранитные полеты – суша
открыла древним мысли скал,
и их ваятель равнодушье
с бесстрастем вечных сочетал.
И что еще я понимаю
теперь: преданье камню – страсть,
которую в себе я знаю –

«Как неподвижные драконов
тела у бурных берегов...
– плит бурых лики вдоль газонов
в коловращеньи городов...
и – каменных святых, где в нише
трепещут крылья голубей,
и – серых стен домов, и – выше,
героев, каменных людей...
и – низко, ниже улиц, в склепах,
в продолговатых тяжких плит,
могильных, где в чугунных скрепах
их тело вечное лежит

«подпорой мысли и сознанья...
В философическом бреду
по жизни призрачному зданью
я, припадая к ним, бреду.
И страсть – стать так же неподвижным,
себя под ноги положив,
дать отдых неприютным ближним,
бессмертие дать неживым.

«Теперь я понимаю это,
теперь, чему имен не знал –:
как камень, я хочу стать – светом,
а не истлением, земля!»

Три племени – три поколенья:
не временем разделены,
в стихиях, в буре по колени
ведущие раздел – они.
Три поколения – три дела:
судьбою старшего стал меч,
судьбою младшего стал матч –
в ристалищ пыль – и лавр и тело;
а нам достался луч, высот
над миром чистые скрижали:
мы шли из века в век, мы знали
высокий горный переход.

На диком отрочестве нашем
срок выжег огненный печать.
Тяжелокрылой смертью пашни
огонь железный рыл, скача.
Был черноогненного феба
дыханьем страх земли палим.
А нам – волчцы златые: неба
среда: по ней ступали мы.
Два черных кратера созвездных
страж времени держал. Был ток
меж ними огненный: не тек,–
разил, соединяя бездны.

Мы ждали жизни, а пока
не в жалобу, не в мрак, не в плети,
но в мудрость шли нам апока-
липсические годы эти.
Вкушаясь, мы теряли вес,
пока учился смертник ползать.
Нашли божественную пользу,
вне-временье открыли в без-.
Мы знали труд: на трут ударом
кидать в прозрачный крин-ладонь
свет, и труда высоким даром
фаворский высекли огонь.