Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Взлетает камнем тяжко белым
на бездны край ночной луна.
Над понтом лунным точно мелом
черта земли обведена.
Там между дымными холмами
в полях посеяно зерно:
уже касается костями
земли, до них обнажено.
Но прорастает в воскресенье
росточек, мысленная тень,
давая знать о том волненьем,
тревожащим живущих день.

Пласт связок – кровеносных стеблей
– с душой не разделенный труп –
я чую ночью влагой губ
то веянье: грядут, на мебель
садятся, видятся, шуршат,
листают на столе страницы;
сияний мысленных праща
творя в молитвенном творится.
И сей костей живых орган
гремит симфонией в селенья,
где воскресенья чает круг
в меня вселившейся вселенной.

Зодиакальным поворотом
лоб холодит отзвездный ветр,
смертельным покрывают потом
соитья вещие планет.
Космический застывший хаос,
доличный огненный песок,
коловращенья тайны на ось
земли наброшенный поток.
А разум! кто какою силой
взял пятипалой и поднес
и бросил над пустым в воскрылый,
дабы висеть ему по днесь!

Где гадов клуб – корней кишащий,
где глинка божья, человек
в аллегорические чащи
стремит олений мыслей бег,
там только – сердцем перстным девий
пред вечным ужасом спасен:
ему объятьями деревья,
ему и звезды – токмо звон.
Валов, прохлад благоуханье,
земли отдохновенный мех,
волов тяжелое дыханье,
вихрь солнечный от вздохов тех;
и в расколдованные чащи,
в лес, от фиалок голубой,
псалмы бормочущим, парящим
незащищенною стопой –:

«О, обиталище движенья,
виталище для тихих крыл!
полутелесные растенья
ты благом взмахов усладил.
За гусли дикие природы,
цветник небес, несмертья трав
отмеривший дыханью годы,
аминь! – во веки, в роды прав».

Наш древний род или Шаддай
над планом жизней бдел ночами,–
но светлость некую душа
в себе содержит от начала.
Мир невещественный тая,
с годами возвышает голос,
и тайный свет уже тот – я,
держащий огнь в ладони голой.

Используй время! Голод в пост
преобрати, вкушайся, слушай,–
и древовиден будет рост
посеянной вселенной в душу.
В тоске свободы и тюрьмы
пророческим предупрежденьем
был сей завет, и... поколенья
его отвергли, но не мы.

Что нам за это? отчужденье
– избранничества горечь, ты! –
соблазны самоутвержденья,
опустошенье и мечты.

Пусть эту жизнь свою дострою
до дней, когда в глазах судьбы
уитмэновской бородою
обкинусь – пухом голубым,–
ее душистое касанье,
полутелесность, мудрый дым
покажутся ли осияньем
им, плоть избравшим, молодым!

Но паки царством возмещенья
был семидневнонощный пир,
тайн новоявленных мещенье
разверстый в самых недрах мир: –
рентгеновидно обличенной
природы перстной единство.
Первичный подлинник, сличенный
с привычной копией всего.

Свидетель жизни иссяканья
к застывшей цепи форм привык.
Лиц опрометного избранья
невероятен нам язык.
Лишь древний видел расчлененье
в живом причины всех начал
и перемены воплощенья
единым тайно нарекал.
Но паки оборотень духов
тысячерящаяся плоть –
цель язней, жизней, зрений, слухов –
всех нас касается господь.
В ком?– в друге, в твари ль, в муже-ладе;
в чем?– в глине, в древе ли, в лице ль...
и молим мы ему и гладим,
не ведаем, что это – цель.

Из древних индий был мой кришна,
друг-аватар: на крыше лоб
подставив силам звездным, Миша –
в миротеченья гороскоп –:
седой и юный, оголенным,
в ладонях солнца обожжен,
в челне, ветрами оперенном,
среди купающихся жен –:
Таким –: движений мир и древний
язык в устах, и глаз ожег,–
плыл мимо берегов, деревень,
как гойлем, глиняный божок.

Обвившись диким виноградом,
на острове лежали мы,
цари желаний, вертоградом
всех мудростей услаждены.
Пир символов, духовных игрищ
кимвалы – о, словесный хмель!
О тел отяжеленных гиря
и окрыленность тех же тел!
Он – руки погружая в воды,
я – погружаясь в облака,–
о том, что век – венцом свободы,
о том, что перстность как река,
что мысленность побудит горе
и кости воскресит в песке.
Так мы обменивались гордо
на нашем новом языке.

Любили вечности цветенье,
где лоз библейских бьют ключи
молитвенного омовенья,–
тайн галахических ключи;
где тишину замшелой речи,
благословенья отчих рук
с чертами ликов человечьих
львы-ариели стерегут;
где в агадические чащи
за сернами вступают львы
и где растут над жертвой чащи
семицветущие стволы;
где тленье гробового дыма
в орнаменты растет, в слова,
и выше,– и уже над ними –
шум: бури лиственной права;
и рог орнамента где серной
зари – в зеленоголубом; –
ползет на небо точкой сѣрной
знак древний, ставший светляком.

От вечной трапезы вкушая
в веках глаголавших богов,
мы шли, свободно выбирая
от всех писаний цветников.
А близкой древностью, которой
корона в прахе наших ног,–
был старцев пляс под свитком торы,
ревущий шейфер – судный рог.
Уставший Богом род: иаков,
уставший с Богом спор вести.
Неравность лет: нам, новым – знаков
синайских молний не снести.
Арф вавилонских также внове
нам тяжесть в тяжести оков.
Они же, ветхие в сионе,–
для них все это – пыль веков...
Избрав богоборений дело,
мечтав две мудрости сличить
в одну, сумел я только тело
с другим свое соединить:
сквозь гогот мстительных големов,
преследовавших на мосту,
достигли берега мы, ева,
в ковчежце унося мечту...

Чтоб не была попалена
виденьем вышним тварь,– духовной
сей слепотой одарена
она: скудельной, не греховной.
А нам иной был страшный дар:
разверстости на тайны ока –
виссон из солнц, вселенский град
на вечности горе высокой.
В навершии надумных сил,
блаженства длительности дивной
свет невещественный явил
соделыватель боговидным.
Отъединенность возлюбя,
вкушались, искупаясь, числясь,
все, что окинуть можно мыслью,
собравши в умный круг, в себя.
И видели: где низость стынет,–
в свой молнийный взираясь век,
по скользкой от убийств пустыне
грядет небесный человек.

В десятилетнем несвиданьи,
лишь суемыслья стихнет шум,
те годы возвращает ум
пленительным воспоминаньем.

Мы были м.б. грубы –
такими делало нас знанье,
духовных видений труды
и с крылоносными братанье.
Тайн близость в легкосердый час
кощунством речи обращает,
и люди избегали нас,
как смертный бездны избегает.
Совлекшись века и одежд,
любили мы скакать нагими,
когда нагой хлестал нас дождь,
скользя вселенной под ногами;
совидцем на пиру богов
трудиться духом в разговоре;
бессилье человечих слов
на шутовском пытать соборе;
потом проект всезвездный – храм
высчитывать в уединеньи.

О, ангельское воспаренье,
взносящее на крыльях прах!