Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

«Следы лавин, землетрясений,
цветные камушки песка,
вы – шлак угаснувших мгновений.
От камня, времени куска,
до гор... кто в скалах не узнает
окаменевшие века»,–
такие мысли подпирает
окаменевшая рука.

В его скалистое жилище,
в надоблачный крылатый дом
приносит чайка в клюве пищу,
а он на камне полный дум
перед изваянной богиней.
Не видя рощ, морей окрест,
не отрывает глаз от сини
сих совершенных черт и чресл.

О, даже трещиной, прошедшей
по лону вдоль, не умерщвлен
обожествленный камень вещий,
и кажется, что дышит он.
И из разъятых уст дыханьем,
из округлившихся боков
вдруг слышит человек сознаньем –
как бы не слухом – глас быков

священных и орлов кронида,
и горлиц: клекот, гром и речь.
И от божественного вида
пал человек. И речью жечь
повергнутого начинает
из камня говорящий дух.
«Я стать хочу огнем» – вещает.
О разум! берегись! о слух!

«А ваша духоперсть – телесность
не камень и не свет,– мой плен.
Я испытать хочу безвесность,
по пояс погруженный в тлен.
Освобождения из плена
и вспыхните на мне, как прах!..
Вы спорите со мной, вы тлена
вид придаете мне: в перстах
волненье перстное и – в поте
миг испытует бытие.
Но и приняв подобье плоти
бесстрастье к вам – храню – свое».

Очнулся... Так же скачут бездной
внизу дельфины пенных вод,
да вот на привязи железной
взревел, качаясь, пароход.
И холоден, безгласен камень,
и удалился чайки плач.
И треплет, точно черный пламень,
по ветру – в синь – гарольдов плащ.

Висит гарольдов плащ у двери,
где край каюты освещен,
скрипит перо, скрежещут реи,
гремит о черный люк тритон.
Печаль растит из слов строенья,
и отплывает лист, и свет
плывет свечей в бутылке, пеньем
несет в миродвиженье ветр.
Кто в этой буре лист поймает,
кто буквы эти расплетет!
А чайка над кормой летает
и кличет, молит пароход.
Все громче винт, все чаще трепет
левиофановых бортов.
Все безнадежней чайки клекот –
она не кинет берегов.
Так разлучается с сестрою
брат названный. О лет! о бег!
и стал уже вдали чертою
гостеприимный горный брег.

Воображательною силой
ум силится еще продлить
то, что уже...
«Дано мне было»
он пишет:
«мысль преобратить...»
«Отдохновенья, откровенья
в пути случайный горний дом...»
«Я понял древние творенья,
что по восторгу узнаем.
Гранитные полеты – суша
открыла древним мысли скал,
и их ваятель равнодушье
с бесстрастем вечных сочетал.
И что еще я понимаю
теперь: преданье камню – страсть,
которую в себе я знаю –

«Как неподвижные драконов
тела у бурных берегов...
– плит бурых лики вдоль газонов
в коловращеньи городов...
и – каменных святых, где в нише
трепещут крылья голубей,
и – серых стен домов, и – выше,
героев, каменных людей...
и – низко, ниже улиц, в склепах,
в продолговатых тяжких плит,
могильных, где в чугунных скрепах
их тело вечное лежит

«подпорой мысли и сознанья...
В философическом бреду
по жизни призрачному зданью
я, припадая к ним, бреду.
И страсть – стать так же неподвижным,
себя под ноги положив,
дать отдых неприютным ближним,
бессмертие дать неживым.

«Теперь я понимаю это,
теперь, чему имен не знал –:
как камень, я хочу стать – светом,
а не истлением, земля!»

Три племени – три поколенья:
не временем разделены,
в стихиях, в буре по колени
ведущие раздел – они.
Три поколения – три дела:
судьбою старшего стал меч,
судьбою младшего стал матч –
в ристалищ пыль – и лавр и тело;
а нам достался луч, высот
над миром чистые скрижали:
мы шли из века в век, мы знали
высокий горный переход.

На диком отрочестве нашем
срок выжег огненный печать.
Тяжелокрылой смертью пашни
огонь железный рыл, скача.
Был черноогненного феба
дыханьем страх земли палим.
А нам – волчцы златые: неба
среда: по ней ступали мы.
Два черных кратера созвездных
страж времени держал. Был ток
меж ними огненный: не тек,–
разил, соединяя бездны.

Мы ждали жизни, а пока
не в жалобу, не в мрак, не в плети,
но в мудрость шли нам апока-
липсические годы эти.
Вкушаясь, мы теряли вес,
пока учился смертник ползать.
Нашли божественную пользу,
вне-временье открыли в без-.
Мы знали труд: на трут ударом
кидать в прозрачный крин-ладонь
свет, и труда высоким даром
фаворский высекли огонь.

Семижды ложем океанов
был сей равнинный круг осок.
Пал на хребет левиафанов
здесь первый ноев голубок.
Пласт мела прободен могучим
здесь бивнем с повестью рун о
том, как на небо взято тучам
вод мезозойское руно:
плывет в земных веков жилища
стадами белых черепах,
и катятся уже с кладбища
копытам козьим черепа.
И желтым зеркалом – веками
над понтом рунным отражен,
ковчег здесь вел вчера над нами
к парнассу туч девкалион.

Теперь на россыпь кучевую
кронидом окремненных волн
в свою пустыню кочевую
с своей семьей исходит он.
Прозрачнодымным блюдом яблок
всплывающий парнасский склон.
Ковчег отчаливает, в облак
редеющий преображен.
Мельчает понт. Из вод уступы
растут – гранитновлажный сон.
И родину – сей ил, те трупы –
не узнает девкалион.
Вот на брегах своих воздушных,
семьею белой окружен,
приник к омытой влажной суше
девкалион, дев – кали – он.

Взлетает камнем тяжко белым
на бездны край ночной луна.
Над понтом лунным точно мелом
черта земли обведена.
Там между дымными холмами
в полях посеяно зерно:
уже касается костями
земли, до них обнажено.
Но прорастает в воскресенье
росточек, мысленная тень,
давая знать о том волненьем,
тревожащим живущих день.

Пласт связок – кровеносных стеблей
– с душой не разделенный труп –
я чую ночью влагой губ
то веянье: грядут, на мебель
садятся, видятся, шуршат,
листают на столе страницы;
сияний мысленных праща
творя в молитвенном творится.
И сей костей живых орган
гремит симфонией в селенья,
где воскресенья чает круг
в меня вселившейся вселенной.