Евгений Клячкин - Песни

Взять бы нам — над собой посмеяться,
над загадками пошутить:
вот всю жизнь хотим подчиняться,
а стремимся — поработить.

И ведь бьемся не худо-бедно —
до победы! А там — хоть инфаркт.
А на что нам нужна победа?
Мы же — дуры, и это — факт.

В браке главное — что? — уваженье.
Ну а как уважать раба?!
И какие же униженья
приготовила нам судьба.

Что ж, нести свое рабство — тяжко,
но признать — вдвойне тяжело.
И другая ему, бедняжке,
подставляет свое крыло.

Ах, насколько все было б проще,
как он в слабости был бы слаб,
будь в графе вместо пола — прочерк,
если б не было в мире баб.

Впрочем, раб — он с любой заботой
только раб, а не киногерой.
Для кого-то я стану сотой —
для него не буду второй.

И закончится эта шутка,
в общем, так же, как началась:
мне одной в этом мире жутко,
я ищу над собою власть.

Ну в самый раз над собой посмеяться,
над загадками пошутить:
ну ведь правда — хотим подчиняться,
а выходит… да что говорить!

Загадали нам загадку — (Ах, загадали!)
не сыскать названия.
Словно в сказке, для порядка,
дали три желания.

Три — а как одно похожи,
словно в омут головой,
и мурашками по коже
под водою ледяной,

и ничего ни «до», ни «после».
Время года не узнать:
может быть, еще не осень,
но уж точно — не весна.

Через страсть перешагнули,
и любовь нам не дана.
Поцелуи, словно пули,
разрывают сердце нам.

И слова, как камни, тонут,
комната качается…
Начинается со стонов —
стонами кончается.

Время каркнет по-вороньи,
и, едва замрет в тиши,
узником приговоренным
в эту комнату спешим…

И конца нет этим встречам,
как и песне нет конца.
Вот опять спустился вечер —
комната качается.

Забытое слово
мне слышится снова,
все снова и снова
забытое слово:
«Земля Иеговы…
земля Иеговы».

По гулкой планете
проносится ветер,
проносится ветер
по круглой планете,
и кто же ответит:
а где твои дети?

Цепляясь корнями
за голые камни,
цепляясь за камни,
уходят корнями,
и почва под нами
полна именами.

Проклятое семя,
и где б ни осели,
и где б ни осели,
несчастное семя —
как будто на время,
хоть сто поколений.

И слышится снова
забытое слово,
знакомое слово,
гонимое слово —
земля Иеговы,
земля Иеговы!

Камень, сосны — ленинградский лесок.
Заплутал я и в болоте промок.
И как будто бы родным ветерком —
потянуло со спины матерком.

Так и есть: шоссе, а вон — грузовик.
К радиатору водитель приник.
Чередуя существительных полк,
он единственный спрягает глагол.

Жги глаголом, дорогой, жги сильней.
Раскуды-нибудь осколки развей.
И понял я — не знаю сам почему —
это творчество не в тягость ему.

Он рукой по лбу размажет мазут
и еще словечко тронет на звук.
Ключ и паклю он положит в карман
и, наверно, не напишет роман.

Белый снег за окном, серый дым.
Поглядим? — отчего ж, поглядим.
И разрезанный красной трубой,
небосвод — как всегда голубой.

Комья глины укрыты снежком,
и по снегу, как будто пешком,
не спеша паровозик дымит,
и от этого сердце щемит.

Паровозик — из дома домой,
триста метров пути по прямой,
от ворот — до таких же ворот,
сколько взад — ровно столько вперед.

Белый снег за окном, серый дым,
серый дым, серый дым, серый дым, белый снег.

Сколько названо дорог
твоим именем!
А иначе я не мог —
ты пойми меня.

Десять заповедей мне,
а тебе — одна…
Силуэт в седом окне —
чья же тут вина?!

Впрочем, это все пустяк —
что вину считать!
Столько ждали не шутя —
можно в шутку ждать…

Я скажу: «А я хочу!»
Ты кивнешь: «Валяй!»
Я под горочку качу,
словно тот трамвай.

Я к кому-то подойду,
приласкав букет.
Клином — клин, а дурью — дурь, —
я скажу: «Привет!»

Мой ответ — ее вопрос, —
мостик выстроен.
Портсигар мой
папироскою выстрелит.

Спросит: «Любите цветы?»
А я люблю траву…
И зачем я с ней на «ты»?..
И куда зову?..

И опять я не про то!
Снова тру виски…
Мы пошли своим путем,
но это путь тоски…

Сколько названо дорог
твоим именем!
Но всему выходит срок —
ты прости меня…

Зачем опасные слова?
«Любовь» — банальна и некстати.
И чтобы меньше рисковать,
переведем в разряд симпатий.

Себе скомандуем «отбой»,
и повернут послушно ноги.
Залечим мылом и водой
рук исцелованных ожоги.

Укрывшись стеклами квартир,
Переоценим увлеченья.
А Время — Вечный Ювелир —
бесшумно вытравит сомненья.

Ты понесешь меня во рту,
легко грызя, как шоколадку.
Заметишь фантик на лету,
а после скажешь — «было сладко».

Здрасте, Марина! Вот время нашел — звоню.
Предлагаю одновременно выйти
на нашу общую авеню
(впрочем, учтя, как она шустрит, —
это все же скорее стрит).

Я надеюсь, меня простил
бы поэт, придумавший этот стиль.
Тем более — так уж Господь положил —
стрит — та самая, где он жил.

И в русской поэзии один, между прочим,
разглядел — даром что сам еврей —
под вывеской какой-то случайной молочной
коричневые, представьте, крылышки дверей.

И не только — он много чего вмещал
в разглядыванье дерева или там лица.
Жаль — избыток юмора помешал
разглядеть все именно здесь и до конца.

А впрочем, над Сеной, Гудзоном и Темзой
он занят все тем же.
А мы, разглядывая его стихи,
сами себе отпускаем грехи,
ибо, плотно усевшись в лужу,
видим, что, в общем, других не хуже.

Просто он говорил, что мокрое — мочит,
а мы принимаем это, как и ждут от нас, — молча.
Сами видите — такой разговор
требует выхода на оперативный простор.

Белая, как сон, во сне моем бежит дорога.
И светла она, и от нее земле светло.
Только иногда во сне догадкой сердце дрогнет —
это ж снегом черную дорогу замело.

Все белее сон — ни пятнышка кругом, ни тени,
хоть сначала жизнь пиши, а вот и край листа.
Так с чего ж начнем, на белые упав колени,
белою рукой по белым проведя вискам.

Сон такой, что можно краску выбирать любую
и любого цвета вычертить себе судьбу.
Оглянусь на все, чем жил, и вдоволь налюбуюсь,
руку с кистью наугад макнув куда-нибудь.

Легкие штрихи один с одним ложатся рядом:
вот мой дом, семья, а вот они — мои друзья.
Вот страна, вобравшая и боль мою, и радость.
И, конечно, тот, стоящий сбоку, — это я.

Как подробен сон и как он скуп на перемены —
ни лица, ни точки лишней здесь не посадить.
Прожитая жизнь — она одна и непременна.
А судьба — как раз и есть все то, что позади.

Южный ветер налетел, дыша теплом и гнилью,
и растаял сон, и обнажил дорогу снег.
Цвет руки, одежды цвет — такие, как и были.
Только цвет волос таким остался, как во сне.