Евгений Клячкин - Песни

Я к тебе под одеялом прижмусь,
то ли радость это мне, то ли грусть,
я застывшею дотронусь ногой до тебя,
а ты горяч, как огонь.

Только что ты все спиной да спиной,
будто в самом деле мне неродной.
А будильник все по кругу бежит
и круги метает, будто ножи.

Ах, да это я смеюсь — не сердись!
Я усну, а ты мне ночью приснись.
Ты все спишь… Ну, значит, все обошлось.
А со мной — так это просто нашло.

Несет Земля у пояса и гордо, и легко
подвешенные к полюсу пласты материков.
Ворча-фырча вулканами, журча-плеща волной,
бренча меридианами, плывут передо мной
пустыни африканские
и горы Гиндукуш,
огни американские —
манок для слабых душ.

И так все соразмерено, что держит, например,
цепочку в две Америки страна СССР.
Меридианы струнами под тяжестью звенят,
но вся игрушка кружится на пальце у меня.
Ресницы тронет влагою
полоска облаков.
Какая все же слабая,
ни сверху, ни с боков
ничем не защищенная
от стали и огня
жемчужинка зеленая —
планета у меня.

Живою драгоценностью на бархате из тьмы.
А кто в кого там целится? Да братцы, это ж мы!
Единое соцветие народов и сердец,
но нимб тысячелетия — наш атомный венец.
Сгорит ли все во пламени
или взойдут сады —
мое в тебе, твое во мне
спасенье от беды.
Кручу брелок на пальчике —
воистину Земля!
Куда она покатится,
туда же с ней и я.

И так поверить хочется — поверить и принять:
куда она покатится
хоть капельку, хоть чуточку, хотя бы на минуточку
зависит от меня.

Вы извините эти вольности —
я не могу на «ты», как прежде.
«Ты» — боль моя, а «Вы» — уходите.
Но это «Вы» — почти надежда.

Не «ты», а «Вы» — и все покажется
опять бегущим от начала.
«Вы» — значит, все, что было, скажется
умней и лучше, чем сказалось.

Тот день, так и не ставший вечером,
и миг, несущий эти строки…
Вы упоительно забывчивы,
очаровательно жестоки!

Перемежая солнце тенями,
Вы так легко меняли маски —
оранжерейное растение
из сочиненной Вами сказки.

И снег, и пыль — все мимо падало,
но вот, холодное, коснулось…
Ах, Вам ли думать и разгадывать —
Вы просто жалобно свернулись.

О век несытого количества,
когда излишества не в моде!
Вы — безусловное излишество,
Вы — как цветок на огороде.

Из России едут русские,
вдоль дорожки вьется пыль.
Раздвигай-ка двери узкие,
государство Израиль.
Мы — те самые, которые
«нате, здрасте — вот вам я!».
И «пятерка» по истории.
Одним словом — алия[13].

Из России едут русские —
как иначе может быть?!
А вопрос — так он и тут стоит:
как нам — пить или не пить?
Я еврей по папе с мамою —
русским стать я был готов.
Не суди меня, страна моя, —
дай отмыться от плевков.

Из России едут русские —
кто поесть, а кто — забыть,
но у всех одно напутствие —
вспомни, кем ты можешь быть.
Есть толчок — придет движение,
и не надо, чтоб скорей…
Из России, с унижения
начинается Еврей.

Быть бы Христу забытым —
мало ли их, пророков,
бледных от нетерпенья,
что-то кричали нам!
А подойдя к корыту —
главному из уроков, —
чавкали с наслажденьем,
глядя по сторонам.

Может быть — не корыто:
знай же поди, откуда
тот ручеек берется,
тот вытекает миг.
Быть бы Христу забытым,
если бы не Иуда —
верный его апостол,
лучший его ученик.

Дальше уже неважно,
плакал или смеялся,
тверд был или отрекся,
в небе — или нигде.
Может быть, было страшно,
может быть, унижался…
Важно то, что в итоге:
важно — что на кресте.

И сохранило время
только четыре раны,
и доказало болью,
где не хватило сил.
Это-то нас и греет.
И почему-то не странно,
что дописали вольно
все, чему он учил.

Мы говорим: предатель,
Нашею меркой судим,
мы, чей еще при жизни
тает короткий след.
А я говорю: «Создайте
памятники Иуде!..
И да откроют в Зимнем
музей тридцати монет!..»

Как тебе спалось, Светланочка?
Лана, как тебе спалось?!
Хворостинка-несгибаночка —
гнуться как тебе пришлось!

И впрямую, точно шпагою,
рассекать словами ночь,
и глаза ко мне протягивать,
словно голову под нож…

Как мне нужно было, Ланочка,
чтоб поднялась ты с колен —
от самой себя бегляночка,
пленница незримых стен —

много больше, чем уверенно,
отыскав губами рот…
Я доверчив — раз доверила,
и за мной не пропадет!..

Ах, нейлоновая девочка,
вся в березовых слезах.
На ветру — как на тарелочке,
и дождинками — глаза…

Вижу добрую улыбку,
слышу пару теплых слов,
чью-то руку на загривке:
«Эйх ба-арец?[15] Охель-тов?[16]»
Ах как хочется при этом
благодарно хрюкнуть: «Кен!»[17],
жадно глядя на предметы,
размещенные вдоль стен.

И снимая все сомненья,
не печалясь ни о чем,
в эти милые колени
ткнуться мокрым пятачком
и, согнувшись над корытом,
чавкать, слыша наперед:
«Ну не бойся, вынь копыто —
здесь никто не отберет».

Все за нас уже решили —
кто мы там и что мы здесь.
Дверцу в хлев нам приоткрыли —
не толкайтесь, охель есть!
Вот и все, на что мы годны —
это ты и это я!
(Так рисуют нас сегодня —
это наша алия[18]).

Не лампадка здесь чадит
трехгрошовая,
и не лампочка горит
стосвечовая —

колыбель в углу стоит —
легче перышка,
по ночам она горит
ярче солнышка,

жарче жаркого огня —
баю-баюшки! —
а задел-то ты меня
только краешком.

Голосок твой, говорят,
тише мышьего,
только мне он как набат —
гром Всевышнего.

Баю-баюшки-баю,
спи, мой сладенький,
Не ложися на краю —
край покатенький.

Стебелечек мой растет,
не надышится.
Вот и весь тут мой расчет —
пусть колышется.

Боже, Боже, погляди
на него любя.
Доктор, доктор, не ходи —
здесь не ждут тебя!