Евгений Клячкин - Песни

Не лампадка здесь чадит
трехгрошовая,
и не лампочка горит
стосвечовая —

колыбель в углу стоит —
легче перышка,
по ночам она горит
ярче солнышка,

жарче жаркого огня —
баю-баюшки! —
а задел-то ты меня
только краешком.

Голосок твой, говорят,
тише мышьего,
только мне он как набат —
гром Всевышнего.

Баю-баюшки-баю,
спи, мой сладенький,
Не ложися на краю —
край покатенький.

Стебелечек мой растет,
не надышится.
Вот и весь тут мой расчет —
пусть колышется.

Боже, Боже, погляди
на него любя.
Доктор, доктор, не ходи —
здесь не ждут тебя!

Слышишь, милый, все в порядке —
это вовсе и не боль.
Просто ты представь, что в прятки
поиграла я с тобой.
Будем думать, будто шутка
нас с тобою развела:
я ли вышла на минутку
или у тебя дела.

Видишь, милый, все как надо:
я с тобой, а ты со мной.
Ну а если все же падать,
то уж лучше мне одной.
Где-то за горами ветер,
заметает души снег.
Мы за это не в ответе —
что за дело нам до всех!

Знаешь, милый, я в ответе,
только ты здесь ни при чем.
Вижу я, как солнце светит,
над твоим взойдя плечом.
Пусть в груди колдует кто-то —
мне ничуть себя не жаль.
Это все — моя забота,
это все — моя печаль.
Это не твоя печаль.

Антенны поют колыбельную нам.
Кончается день.
Хотя бы ночами нам надо согреться.
Волна фонарей, как морская волна,
качнет нашу тень.
Пульсирует тень, словно черное сердце
(как сердце домов
в ночных городах).

Сугробы на крыше, сугробы внизу.
Часы на столе.
Рисунок луны на стекле полусонном.
Дома-корабли пассажиров везут
по белой земле,
сквозь белые сны и земные законы
(по белой земле
дома-корабли).

Прислушайтесь к нам, но не слушайте слов.
Откройте окно,
ловите мотив — то простой, то капризный.
И вот, ударяясь о стены домов,
последнее «но»
последнею нотой взлетит над карнизом
(и голос наш тих,
но песня верна).

Топот слона. Шепот слона.
Зимнею ночью слону не до сна.

«Холодно жить, холодно спать.
Может быть, хоботом нос обмотать?

Холодно ножкам стоять босиком.
Толстые ножки согреть нелегко.

Ухо под щечку себе подложу.
Ухо другое на глаз положу.

Солнце и пальмы увижу сквозь снег —
холодно, холодно даже во сне».

Маленький слон с детской душой —
тоже ребенок, хотя и большой.

Он не учился, и где ему знать:
хоботом хобот нельзя обмотать.

К маме-слонихе пристройся бочком,
теплым согрейся ее молочком.

Там, где зима, засыпают слоны,
чтобы проснуться с приходом весны.

Шепот слона…
Топот слона…
Ропот слона…
Хобот слона…
Крепкого сна…

Популярные,
поп-ударные —
подымаются
из болот —
под — тасованные,
под — гитарные —
с прежнерусского
перевод.

Мне не мериться
с ними силами! —
Да лучше резаться
без ножа!
Ну, что мне делать,
такому красивому
среди этих монстров
и жаб?!

В наш автобус фирмы «пазик»
по размеру точно влазит
усилитель, две колонки,
вся бригада и радист.
Мы несем искусство в массы,
мы работаем на кассу.
Кто последний? Я за вами.
Все? Не все? Тогда — садись.

Мы — концертная бригада,
представляться нам не надо —
все для всех на всякий случай,
здесь работа и семья:
вот певица с баянистом,
куклы, чтец, эквилибристка,
вечный жанр оригинальный
и ведущий — это я.

Наши лица очень скоро
стали цвета местной флоры,
сел я умным — помню точно,
а сижу — как пробка глуп.
А автобус наш при этом
знай все крутит пируэты —
фигурист, а не автобус —
о! опять «двойной тулуп».

Магазинчик в Головинке
делит на две половинки
расстоянье между Сочи
и далеким Мукопсе.
Я сижу и в ус не дую
и нарзан из горла дую
под колбаску за два десять:
все — как я, а я — как все.

Рассказать вам? Так о чем бы?
Мы — не Алла Пугачева, —
нет, мы даже не Леонтьев:
ставка «восемь» — потолок.
Не подумайте — не ропщем,
разговариваем в общем —
то да се, длинна дорога
в этот райский уголок.

И билетов слишком мало
для желающих на Аллу,
и цена не всех устроит,
большинству — далек проезд.
Мы туда сегодня едем,
где по стенам — «Три медведя»,
деревянный зал с экраном,
в этом зале — 200 мест.

Ну рассаживайтесь, что ли!
Да поближе — вы не в школе.
Ты сними-ка, дядя, шапку,
бабка, шубу расстегни.
С ними мы давно знакомы,
и они, считай, как дома:
мы — искусство для народа,
а народ как раз — они.

Мы, конечно, знаем сами:
не как дома, а как в храме,
но в сарае, согласитесь,
созидать неловко храм.
Впрочем, можно и в сарае,
но у нас игра другая:
посмешить, согреть, утешить —
дальше всяк решает сам.

Все прошло, и даже очень!
Разворачивайся в Сочи!
А хандра — январь с дождями —
что ж, не бархатный сезон.
И вообще — уже Мамайка,
Слава, ящик принимай-ка!
Выгружаемся. Мы дома.
До утра вам — легкий сон.

«Арлекино, Арлекино, —
тирирьям-пам-пам-пам-пам!»

Начинается с немногого:
с мягких губ, закрытых глаз.
А дорога, сердце трогая,
Вдруг под горку понеслась.
И всего-то — физзарядочка:
ножки вместе — ножки врозь.
А две души в обнимку рядышком, —
все-то в них переплелось
(все насквозь переплелось).

Невозможней невозможного,
чтоб вот эти вот прыжки
в нашем теле растревоженном
так пустили корешки,
так проник балет немыслимый,
будто вовсе не балет,
будто в нем сокрыта истина,
без которой жизни нет
(без нее и жизни нет).

И уж вовсе незаметные
ни в длину, ни в ширину,
две малюсенькие клеточки
там сливаются в одну.
И с нее-то, клетки-шельмочки,
начинается рассказ
не про каждого в отдельности,
а про нас с тобой, про нас
(да, теперь уже про нас).

Что природою назначено —
достигается шутя.
Это после уж оплачено
будет жизнями дитя.
На руках, до неба выросших, —
вот он — Боже, сохрани! —
стебелек, свеча, пупырышек,
но и ночи в нем, и дни
(наши ночи, наши дни).

И чем дальше — удивительно! —
меньше дела до себя.
И не так чтобы стремительно,
но вращается Земля.
От весны к зиме вращается —
хоть успеть поплакать всласть.
Это жизнь моя кончается,
а сыночка — началась
(это жизнь во мне кончается,
а в сыночке — началась).