Евгений Клячкин - Песни

Дождик, хватит поливать! Слышь, не сей!
За окошком не Нева — Енисей!
Видишь, кедры поднялись по краям,
вон и трубы тянет ввысь Красноярск.

Дымный город на могучей реке,
что зажата, точно древко в руке,
и полощется на нем целый край
от Игарки до Тувы — выбирай!

Работяга-город, что говорить!
Даже песне он диктует свой ритм.
В этом ритме ходят поршни машин
и вращаются колеса турбин.

Разделен рекой на две стороны,
хорошо они друг другу видны:
справа — трубы, корпуса, корпуса,
слева — белых этажей пояса.

Здесь — работа, слева — отдых и дом.
Все поставлено умом и трудом,
все оплачено единой ценой,
и гордится сторона стороной.

Я на левом берегу — я здесь гость.
Всем по ягодке, а мне, значит, горсть.
Я спасибо не скажу — промолчу.
По-другому я ответить хочу.

Город твердых рук, внимательных глаз,
я вернусь к тебе, поверь, и не раз.
И ни разу — в это тоже поверь! —
ты не скажешь: зря открыл ему дверь.

Ладно — двери, мне важнее сердца,
что раскрылись для меня до конца.
Я доверье обмануть не смогу
и ни в слове, ни в строке не солгу.

А погодка, между прочим, права:
серый дождик — ну Нева и Нева!
Прокатиться бы за часик по всей!
Нет, товарищ, это все ж Енисей!

Лед шатается,
потом растает сам, —
вместо твердого — вдруг вода.
А во что верится —
то перемелется,
Остальное все — ерунда.

Намечается
вроде разница
между «надо бы» и «пора»,
но качается,
словно дразнится,
липа черная у двора.

У одних кричат
в песнях вороны,
у других поют соловьи.
А у меня одни
ветки черные
все царапают изнутри.

Но когда же все
образуется,
переменится моя жизнь?!
А у моей жены
дочка-умница
мне советует: «Воздержись!»

Ах, у моей жены
дочка-умница
мне советует: «Эх, воздержись!»
Наш костер уже
не раздуется,
ты, постылая, отвяжись!

Чей стебелек
согнул травинку,
и тяжелый муравей
не мог взобраться?

А кто потом
травинку поднял,
и трусливый муравей
уполз обратно?

Плывет листок,
плывет по небу,
обгоняет облака —
куда плывет он?

Плывет земля,
струится воздух,
начинается у ног
земле круженье.

Плывет трава.
Плывет трава…

Кто-то когда-то так о любви
выдал примерно:
«Пламень сжигающий, ад в крови», —
очень верно!

Мы же, будь белый ты, будь ты желт —
лишь бы скорее.
И забываем про то, что жжет, —
помним, что греет.

И понапрасну, поверьте,
с утра прошлое лепим:
все, что так ярко пылало вчера,
нынче — лишь пепел.

Нет благодарности ни на грош,
памяти — и в помине.
Это не топливо, сам поймешь, —
все это — мимо!

Завтрашний день ей не обещай —
нет у ней завтра.
Только сегодня, только сейчас!
Промах здесь — за три!

Зренье острее, чем у орла,
взгляд — беспощадней.
Только до донышка, только дотла!
Помни. Будь счастлив.

Когда смыкаются уста,
когда слова невнятны,
и ночь, как истина, проста,
и вместо глаз — лишь пятна, —

тогда несет дежурный блеск
и высшее значенье
технологический процесс
добычи наслажденья.

Чадит ли там или горит —
все это жалкий прах,
но если у тебя стоит —
всегда ты будешь прав.

Да здравствует единый бог
пути и постиженья,
ложь обращающий в любовь,
в победу — пораженье.

Как все помнится — так и было,
хотя лучше б то было во сне:
ты не поровну хлеб делила,
отдавая большее мне.

И выхватывает коптилка
или памяти тонкий луч
с кожей смерзшиеся ботинки
и алмазный иней в углу.

В свете пляшущем тени пляшут:
мальчик, женщина… (В горле ком.
Осторожно, никто не плачет.)
Мальчик мучается с чулком.

Ну конечно — ни к черту память!
Вон же валенка уголок.
Но до ужаса не отлипает
насмерть вросший в ступню чулок.

«Ты согреешься — он оттает.
Ну не бойся так, не дрожи.
Вон конфетка тебе осталась».
— А твоя где? — «А я уже».

Ту конфету, батончик, мама,
я теперь бы… Ах, нет, не то.
И лежит поверх одеяла
ватой стеганное пальто.

Все подробности, все детали —
четко так, что сойти с ума.
Как под вспышкою моментальной:
лица белы — в глазницах — тьма…

…Пискаревских костей ступени…
У которой — перед тобой
опуститься мне на колени?
«У любой, сынок… у любой».

Ночью вода вертикальна, как лес,
лес подошел к воде.
Весла роняют задумчивый всплеск,
вторящий тишине.
Ночью камыш вырастает звеня,
водоросли смелей.
Небо уходит и тени огня
прячет среди теней.

Ночью острее встают камыши,
весла — как два крыла —
капли роняют на выгнутый щит —
маленькие тела.
Ночью звезда, опускаясь к ногам,
зябко дрожит в воде.
Лес остывающий движется к нам,
полный чужих надежд.

Ночью деревья отдельны, как мы, —
каждому по звезде.
Сонные блики лежат у кормы,
к сонной припав воде.
Лодка уютная, как колыбель, —
как колыбель, чиста,
в лилиях белых и в звездах с небес —
как колыбель в цветах.

Бежит под горку жизнь моя,
ее все меньше остается.
И если нам еще поется, —
спасибо вам, мои друзья.

Спасибо милым голосам,
нам приносившим утешенье
и ясность посреди сомнений,
которой не находишь сам.

Неразделимы вы и я —
что чье в душе моей и в теле?
Пускай кто хочет, тот и делит,
Вы — плоть моя, мои друзья.

Кому еще мне доверять?!
Кто не солжет ни в ту, ни в эту?
Ах, сколько кружит над планетой
ветров попутных, чтобы врать!

Нас Бог избавил от вранья,
а вот годков отмерил скупо.
Но жаловаться тоже глупо,
любимые мои друзья!

И слова нет для нас «потом», —
нам в лица дует черный ветер.
Тем меньше мы на этом свете,
чем больше вас — увы! — на том.

Пока на чашечках кривых
весы удерживают гири, —
мы сохранимся в этом мире —
живые среди вас — живых…

Бежит под горку жизнь моя —
ее все меньше…
А вас все больше…
Ее все меньше…
А там все больше…