Евгений Клячкин - Песни

Рощи Хермона[19] зеленые —
это моя страна.
Камни, войной опаленные, —
тоже моя страна.
Крошечная горсточка земли,
но зато воистину — «цели»[20].
Капелькой на континенте,
точкою на глобусе,
но места хватит всем, поверьте,
и попробуйте, попробуйте приехать.

Посох Моше, меч Иосифа —
это моя страна.
Летчики в небе проносятся —
тоже моя страна.
Сотни поколений стерегут
память на священном берегу.
Капелькой на континенте,
точкою на глобусе,
но места хватит всем, поверьте,
и попробуйте, попробуйте приехать.

Тора и законы субботние —
это моя страна.
Гордые люди свободные —
тоже моя страна.
Родина «гдола»[21], земля «ктана»[22] —
сколько лет ждала меня она.
Капелькой на континенте,
точкою на глобусе,
но места хватит всем, поверьте,
и попробуйте, попробуйте приехать
к нам.

Белый иней лег на стих,
музыкой обвит.
Все твердим о легкости,
а требуем любви.

Боремся за целое —
не желаем часть, но! —
что угодно сделаем,
чтоб не отвечать.

Чему бы ни случиться и
что бы ни стряслось —
надо выйти чистыми —
чистыми насквозь,

никому не должными —
каждый при своих, эх!
Все, как и положено,
делим на двоих.

Разве что обещано,
разве кто соврал?!
Дорогая женщина,
ты во всем права.

Не тянули силою —
знала, что почем, а?
Ты ошиблась, милая, —
я-то здесь при чем?

Белый иней лег на стих,
музыкой обвит.
Все твердим о легкости,
а требуем любви.

Боремся за целое —
не желаем часть, но! —
что угодно сделаем,
чтоб не отвечать.

На берегу Смоленки
по нашим с тобой доходам
подъемной была квартира
с окнами на залив.
Но нас припирало к стенке,
выдавливая оттуда,
что-то во внешнем мире
или же в нас самих.

Уверен — если захочешь,
вспомнятся и причины,
тем более — сколько было
говорено и везде.
Как мы объясняли прочим,
как прочие — нас учили.
Вот так вот и пишут вилы —
те самые, по воде.

И вооружившись всеми
словами, что нам пропеты,
а также — что мы пропели,
и песню, как компас, взяв,
из гнезд вылетали семьи,
роняя на землю беды,
туда, где земля теплее
и теплота в глазах.

Без всякой натужной фальши
мы грели в себе простое
и ясное чувство дома,
что ждет всех — до одного.
А что с нами было дальше —
об этом писать не стоит:
прекраснее ожиданья
не может быть ничего.

Никогда мне кабак
не дарил ощущения праздника.
Никогда в ресторане
я новой судьбы не искал.
И лишь в горе и в радости,
чтобы почувствовать разницу,
я друзей собирал,
но из рюмок глядела тоска.

Слава Богу — свинцовое зелье
не стало спасением.
Ведь спасения нет,
а иллюзии я не хочу.
Мне виски обдувают, свистя,
мои годы осенние.
Но, как прежде, стою я,
вернее — как прежде, лечу.

Ах, ничто не меняется в нас —
это вам только кажется,
будто снежные волосы
птицу заставят осесть.
Боже, сколько ошибок!
Но нету желания каяться.
Мы за все заплатили,
а это свобода и есть.

Слава Богу! В Израиле
трудно живется, но пишется,
и про то, что здесь трудно,
и что нас здесь вовсе не ждут.
Но надежда-волшебница
в парус залатанный дышит нам:
все, что мы не нашли, —
наши дети, наверно, найдут. —

Но надежда-волшебница
в ухо горячее дышит нам:
все, что вы не нашли,
ваши дети, уж точно, найдут.

А ветер бродит за болотами,
и заперт наглухо чердак.
Но за сплошными поворотами
не разглядеть тебя никак.
А дом наш, как земля, вращается
вокруг оси, вокруг оси.
А ось кача-, а ось качается
(наверно, впрочем, как у всех).

Тропа коричневая с золотом
бежит от самых от дверей.
И мы не знаем, что на золото
ложится пыль календарей.
Но, боже мой, какая разница! —
календари у нас в руках,
и мы собрали вместе праздники
и просто взяли напрокат.

А волны нежно пахнут корюшкой
и нежно тычутся в баркас.
И камни с гладкой, нежной кожею,
как под коленками у нас.
Ты говоришь, что все изменится, —
я улыбаюсь и курю.
Нам ветряная машет мельница,
маяк мигает кораблю.

Но чем-то странна эта мельница,
как вбитый в землю вертолет.
И винт все вертится и вертится,
как будто небо достает.
И бродит ветер за болотами,
и пахнет плесенью чердак,
и за сплошными поворотами
не разглядеть тебя никак.
Не разглядеть никак…

У ней ноги — багряно-икряные,
у ней мелкие-мелкие локоны.
Дай протиснусь, дай около встану я!
Вот я воздух глотнул — гляжу соколом.

Я и сам парень хват — нарасхват,
у меня ли не рыжие волосы!
Взять, к примеру, хоть наших девчат —
так и льнут, словно зернышки к колосу.

А она головы не ворочает, —
и куда уж вертеть — шейка тумбочкой.
А потом говорит: «Если хочете —
посидимте вдвоем, только туточки!

Не лягай на меня!.. Отодвиньтеся!..
Я те что!.. Ну, кому было сказано!..»
(А у меня уже крутятся винтики —
как бы в парк ее… этого… самого…)

А идет! — ну корма, доложу я вам!
что тебе ледокол, что те рыба-кит.
Говорит, что зовут Настя Зуева
и что в бригаде у них — все ударники…

…Я ее в общежитье везу сейчас.
Парни глянут на нас — лопнут с зависти!
Сколько, скажут, добра отхватил зараз!..
…Только я не такой — жрите! хватит всем!

На Театральной площади,
немножко театрально,
стоял я, опершись плечом
на оперный театр.
А каменные кони
оскалились нахально,
и каменные ноздри
их выбрасывали пар.

Профессор Римский-Корсаков,
привстав на пьедестале,
никак не мог подняться,
чтоб руку мне пожать.
А я стоял и бредил
то славой, то стихами,
стихами или славой —
ну, как их не смешать!

Роились в небе звезды,
садились мне на плечи, —
ах, только б не прожгли
они мой импортный пиджак!
Качаясь, плыли лица
голубоватых женщин,
стекали мне в ладони,
а я сжимал кулак!

А я дышал вполнеба,
а я держал полмира!
Гигант я или карлик?
Герой или пигмей?..
Носы приплюснув к стеклам,
уставились квартиры.
Я стекла гладил пальцем —
я был их всех добрей.

Я прыгнул на подножку —
пропел звонок трамвая.
Я три копейки бросил,
как бросил золотой…
Качаются вагоны.
Кондукторша зевает.
Вожатый смотрит мимо…
Домой… Домой… Домой…