Евгений Клячкин - Песни

Ни лекарствами,
ни подарками…
В чьем-то царствии
быть придурками.

Мне не стать другой —
а тебе-то что:
под твоей ногой —
просто ветошью.

Оботрешь сапог —
не поморщишься.
Скажешь — «мой запой —
одиночество».

Ни бегущую
и ни сонную…
Может, просто я
пересолена?!.

Так ведь слезы все!
А они — твои.
Как нести одной,
что дано двоим…

У тебя ж ни слез
и ни дерзости!..
Раз уж так сошлось —
мы поделимся.

«Ни о чем не жалеть» —
этот мудрый печальный закон
много лет, много лет
лечит нас и, как доктор домашний, знаком.

«Ни о чем не жалеть» —
значит, все остальные слова,
как леса в ноябре,
опустели, и гулко грохочет листва.

Ни о чем никогда не жалеть, не жалеть —
только «не», только «не»!
Этой малой частицей кончается след
никуда не ведущих, но прожитых дней.

Ни о чем не жалеть!
Если узел нельзя развязать,
то рубить смысла нет —
надо просто повязку надеть на глаза.

Ни о чем не жалеть,
если память беззвучно кричит,
если жжет, словно плеть,
и сквозь трезвые строки рыдает мотив.

Ни о чем не жалеть — это значит уйти,
зачеркнув навсегда
все, что было с тобой, значит, память убить
и убить свою жизнь за годами года!

Ни о чем не жалеть,
умоляю, меня не проси —
ни о чем не жалеть —
это сверх человеческих сил.

Мотались тени на стене
и на стекле метались тени
диковинных ночных растений,
и бились капли на окне.

Неровно вздрагивал фонарь,
и, сокращая расстоянья,
тень повторяла колебанья,
и царь лесной был снова царь.

Люблю волненье тех минут,
когда не властен над собою,
мы называем их судьбою,
и верю я — они не лгут.

Не разбирая почему,
себя я смело им вручаю,
я про себя так мало знаю,
что и сомненья ни к чему.

В потоках льющейся воды
я чувствую родство такое,
и столько светлого покоя,
что знаю — вот мой поводырь.

И черным воздухом дыша
я прозреваю эту местность,
и обретает легковесность
моя бессмертная душа.

«Вас очень опасным считает молва.
В наличии явно нехватка кроватей.
Так вот, — прозвенели металлом слова, —
Я с вами, но только, конечно, в халате.
Коснетесь — и быть, не взыщите, беде!»
(Ни звука, где ястреб свернулся в гнезде.)

«Коварный! Вы знаете к дамам подход, —
она продолжала, не слыша ответа, —
а смелость должна награждаться! За это
я — ваша. Ну что же, мой рыцарь, — вперед!»
Она распахнулась, как домна дыша.
(Но ястреб не сделал решительный шаг.)

«Вы просто Везувий! — вскричала она. —
Какой будет взрыв при подобном давленье!
Ах, я пропадаю! Ты видишь, луна, —
я стойко боролась с моим наважденьем.
Пред страстью беспомощен смертный и слаб».
(И тихий, но внятный услышала храп.)

«Ну что же! Как может, так тот и живет», —
сказала она, улыбнувшись понятно,
вздохнула тихонько и пухлый живот
укрыла ему уголочком халата.
Да, мертвая птица, друзья, никогда
не вылетит больше уже из гнезда.

Крошатся в лужах фонари.
Знакомый адрес повтори.
Застонут доски под ногой, —
к другой идешь, совсем к другой
(а сам ты разве не другой?).

В кармане звякают ключи,
ботинок в кухню простучит.
Поет пружина на дверях, —
Жек-Жек, ты, кажется, дурак
(улыбка дрогнет на губах).

Пойми нерадостную связь
со всем, что хочешь оторвать.
Сугроб обнимет твой сапог, —
ну как, ты меньше одинок?
(Ты вроде сделал все, что мог.)

На ленту памяти мотай,
потом кому-нибудь отдай,
хотя бы — собственной жене,
как случай где-то в стороне.
(«…В чужой, далекой стороне…»)

Июнь. Четвертый час в окне.
Все спит. На улице — погода.
Поскольку не было захода,
то и восхода тоже нет.

Я удивляться перестал
наличию той странной силы,
что в девять с ног меня свалила
и усадила в три за стол.

В Смоленке плавают дома.
Кусты притемнены искусно…
В перечисленьях столько грусти,
что впору не сойти с ума.

Пока понять мне не дано,
которой же из строчек ради
в ночном спокойном Ленинграде
мое глядит на мир окно.

Недвижен воздух в этот час,
не разрываемый гудками,
и тихо остывают камни,
тепло хранящие для нас.

Блажен, кто не искал страстей,
не зная, что это такое,
ни жизнью тихою своей,
ни смертью мир не беспокоя.

Укрыты Запад и Восток
единой бледной пеленою,
и низко небо надо мною,
и горизонт не так далек.

Не весенняя
грязь-распутица,
а осенняя
ночь-распутница,

ах, ночь-обманщица —
все напутала:
обещала распутать —
запутала.

А береженого
убережет Господь,
все пережевано —
ну так об чем же спор!

Ведь жена пришлет
сваху новую,
сваху новую —
простынь чистую.

А простынь чистая —
то плаха белая,
утюгом-огнем
гладко стругана,

а пять морщин на ней —
то пять морщин на лбу:
эх, думал красть коней —
ан лежишь в гробу,

и поют по тебе
ветры в сосенках,
а жена во сне
дышит песенкой:

«Ах, я поверю всему —
лишь бы век лежал,
а на глаза ему
и пятаков не жаль…»

А ветерок-озорник
где-то ластится —
подымает
березкино платьице…

…Ах, ночь-обманщица —
все напутала:
обещала распутать —
запутала.

Вот ночь. Ты на ощупь куришь
и дым сметаешь со лба.
Сквозь чьи же зубы акульи
процежена наша судьба?

Эх, здесь бы кого поталантливей,
кого-нибудь поострей.
Ну, где же вы, суператланты,
проплывшие сто морей?

И пламенный Евтушенко,
создавший шедевр «Фуку»,
сопит себе где-то за стенкой
с юной женой на боку.

И Вознесенский Андрюша —
а что, ведь правда, Андрюш?
Овалы намного лучше
любых треугольных груш.

И громыхающий Роберт —
гражданственности пример,
сегодня как будто обмер,
как нет его в СССР.

Кто умные — те выжидают,
куда повернется и как.
И лишь дураки вылезают.
Вот я, например, дурак.

Но сколько же может ночью
все длиться и длиться ночь?
Михал Сергеич, уж очень
мне хочется вам помочь.

Рискуя впасть в передержку,
не зная, чей «банк», кто — «пас»,
не заручившись поддержкой
широких народных масс,

в холодном поту от страха —
я выплесну страх до дна,
поскольку зло — не абстрактно
и есть у него имена.

Хватит хныкать, нытики, —
пора точить перо!
Нету зон вне критики —
начнем с Политбюро.

Фамилии перебираешь,
поскрипывает кровать…
Раз ты их не выбираешь,
То им на тебя — плевать.

Сегодня как будто ясно
не всем наплевать, не всем.
И это отчасти прекрасно.
Но остальные — зачем?

А донкихотовым мельницам
три века — все нипочем.
И крутит, к примеру, Ельцина
какой-нибудь Лигачев.

А на шатровскую пьесу
три рвущихся с поводка
и яростно врущих профессора —
«уже» это или «пока»?

Так что же — вернемся в сказку?
В розовый паралич?
И с чьей это, кстати, подсказки?
Не с вашей, Егор Кузьмич?

(А в ответ на пение,
как и водится,
тихое шипение:
«Вседозволенность…»)

Не спорю — могу ошибаться,
не то и не так поднять.
Но где она, та информация,
чтоб правильно все понять?

Щербицкому орден ныне,
и вот интересно — за что?
За то, что на Украине
двойной и тройной застой?

Заслуга ль сделать похожей
Одессу, сдирая в кровь,
к примеру, на Запорожье
или на Днепропетровск?

Ведь города — как люди:
у каждого — свой аромат.
Чем больше их, разных, будет,
тем ясно — богаче страна.

Чернобыль, конечно, не тема —
уж это само собой…
Чернобыль — это система,
на Украине давшая сбой.

Ведь страшно же, если придется
и впредь рассуждать вот так:
с пожаром — авось обойдется,
а вот без отчета — никак.

Кунаев, Алиев, Рашидов —
где они? Нет как нет!
Уж ежели согрешили,
то надо держать ответ!
А славой себя убаюкивать
сумеет любой осел.
Если уж власть абсолютная —
и отвечай за все!

Не по вкусу эти вольности?
Прямо — бедствие?
Нет, не вседозволенность —
всеответственность.